Елизавета Авдошина
Обычная семья в необычной обстановке. Фото с сайта www.omskdrama.ru
На сцене Вахтанговского театра проходят гастроли одного из ведущих российских театров – Омского академического театра драмы. Труппа привезла в Москву несколько названий, но главной премьерой для столицы стало «Небо позднего августа». Спектакль режиссера Петра Шерешевского получил шесть номинаций на «Золотую маску – 2024», но не выиграл ни одной и, как все номинанты этого года, даже не смог показаться минувшей весной в рамках фестиваля премии, так как его не было вовсе. Теперь спектакль в Москве встретили хорошо – зал смеялся, аплодировал, хотя интерес нельзя было назвать неослабевающим: постановка шла безразмерные четыре часа, а гастроли проходят на сцене, чуждой «языку улиц».
Даже по столичным меркам спектакль, свободно жонглирующий не только режиссерскими приемами, но и лексикой «ширнармасс» и грубоватым сленгом, имеет несколько шокирующий эффект для неподготовленного зрителя. Что касается языка, то это типичная ситуация для современной пьесы, где герои – обычные наши современники, а по представленному сюжету буквально наши соседи. А вот по выбранному режиссером материалу спектакль непростой, так как исследует глубокую депрессию современного человека, которая выраженно началась с катастрофы ковида и нарастает по сей день. Фабула (время действия 2019–2021 годы) сплетена из трех пьес: «Как я простил прапорщика Кувшинова» Ивана Антонова, «Переспать с Леной и умереть» Тони Яблочкиной и «Небо позднего августа» Игоря Яковлева. Последнее, самое поэтическое название и дало наименование спектаклю – портрету времени, где почти нет внешнего мира, а все сосредоточено на биографии частного человека. В этом и интерес, и главная проблема постановки.
Петр Шерешевский работает в своей узнаваемой манере кинотеатрального монтажа, когда камера и ее трансляция в режиме реального времени становится ключевым средством выразительности. За этим всегда интересно наблюдать. Отточив манеру до виртуозности (а ведь еще каждый раз нужно научить актеров работать с камерой: они на сцене и исполнители ролей, и безмолвные операторы попеременно), режиссер почти всегда оригинально ее накладывает на сценарий. Из синтеза появляются новые смыслы. Но не всегда строго отбирается материал. В омском спектакле три пьесы современных драматургов неравноценны по литературному качеству. Да, они объединены единой темой обесценивания и обессмысливания жизни в ее нынешних информационных и изоляционных реалиях, когда человек не знает, как себя применить, найти, реализовать, когда люди теряют любую связь – дружескую, любовную, просто человеческую, хотя живут под одной крышей.
Да, почти все герои колоритны и узнаваемы. И циничная жена слабовольного мужа, и мужик в тоске с бутылкой в ванне, и оживший робот Алиса, которая говорит тупиковые фразы, и одинокий пенсионер, не знающий, как лучше поступить с болезненной памятью об умершей супруге – избавиться от их яблоневого сада к чертовой бабушке или все-таки доживать под его плодоносящими ветвями. И воплощенные актерами неравноценно, и драматургами написанные пустовато и просто не вызывающие сочувствия некоторые сюжеты замешиваются режиссером в единую историю, где перманентно проседает то одна, то другая линия. Например, в бессмысленности повторяющихся диалогов о потерянном сапоге на даче («Небо позднего августа») сложно найти высокий абсурд, тут скорее плохая драматургия. Хотя режиссер и старается ее разнообразить музыкально-костюмированной интермедией: дочь, зять и внук пенсионера одеваются а-ля рюс и с гармонью пропевают ремарки. Другая схожая сцена разворачивается поверх сюжета в «Как я простил...», где униженный скотским отношением окружающих к своей тонкой натуре музыкант идет работать в такси (Егор Уланов, к сожалению, так и не находит баланс между заданной отчужденностью и реализмом, его роль остается самой проходной). Героя донимает бездушный голос навигатора, как в насмешку, озвученный красивой актрисой (Юлия Пошелюжная). При всей считываемой иронии (а ее много) по-настоящему интересна и театральна только оркестровка. Композитор под псевдонимом «Ванечка (Оркестр приватного танца)», давний соавтор режиссера, дает актерам музыкальные инструменты (здесь: экзотические духовые), и они извлекают звуки, в том числе из пространства – к примеру, тарелка ударных прикреплена к стене. Словом, эти выходы часто просто спасают слабые места пьес.
Держать роли и без такого отсутствия их границ актерам непросто – задана сложнейшая партитура существования. Видеосъемка задает ракурс восприятия: двое актеров могут сидеть на авансцене в профиль и играть на камеру, стоящую наискосок, а зрители видят их в кадре анфас, а еще в зеркале по линии взгляда кого-то третьего. Единое игровое пространство определяет место действия: выстроен белоснежный павильон с типизированной и в то же время игрушечной квартирной обстановкой. Персонажи всех пьес живут в одном большом доме, но друг друга, естественно, «не замечают». Впрочем, у каждого есть свой «уголок»: жена (Алина Егошина) потерявшего смысл жизни бизнесмена средней руки ближе к кухне, там она варит бесконечный суп и втихомолку ест чипсы, запивая вином, или же на авансцене собирает пазл. Ее молчаливое, напряженное существование выльется в страшный плачущий монолог – терпеть разлитое в воздухе равнодушие больше нет сил. Сам бизнесмен, который пытается неловко и неумело завести любовницу в лице бывшей коллеги, обретается на скульптуре огромной белоснежной собаки (на нее забираются по лесенке, а моют, словно лошадь), так как он вечно уходит из загородного дома в поле с питомцем, чтобы сбежать от тоскливого молчания распадающейся семьи. Пенсионер (его прекрасно, по старой школе играет Николай Михалевский) со своим садом располагается за столом, где находится макет дачного участка. Камера снимает, как передвигаются там человечки, качается дерево, висят занавески на окошечках и т.д.
Самой цельной и внятной становится история неудавшегося бизнесмена Алексея, который нигде не чувствует себя на своем месте и «хочет уйти отовсюду» («Переспать с Леной и умереть»). В первую очередь она запоминается актерским исполнением: Руслан Шапорин и Кристина Лапшина точно следуют режиссерскому замыслу, они абсолютно отстраненны в своей игре, при этом эмоционально заряжены внутри. Это создает внешне явный и яркий (при «стертых» проявляемых чувствах) эффект жизни на автомате, с потерянным вкусом. Поэтому к герою Шапорина подключаешься: жалко, что нет любви ни в нем, ни вокруг, а кто виноват – опять не ясно. И понимаешь всю горечь его наставлений сыну – никогда не соглашайся на нелюбовь. Он-то знает, о чем говорит. Героиня Лапшиной (актриса только что отлично сыграла в фильме «Воздух» Алексея Германа-мл.) тоже потеряла стержень, но вот ее анамнез составить еще можно: выгорание в большом городе. В этом смысле последняя по счету пьеса «Небо…» не случайно финиширует трилогию: человек только к концу жизни понимает, где и в чем было настоящее.
