"Возвращение времени" Владимира Куприянова в Московском музее современного искусства

«Памяти Пушкина»: паспортные портреты поэтической легкости. Фото РИА Новости

Ретроспективу одного из самых самобытных независимых фотографов Владимира Куприянова (1954–2011) Московский музей современного искусства проводит с галереей pop/off/art, представляя в здании на Гоголевском бульваре результаты работы с куприяновским архивом. «Возвращение времени», одноименное серии конца 1990-х, дало название всей выставке, но главное, для куратора Виктора Мизиано речь идет о возвращении имени фотографа.

Театральный режиссер по специальности, Куприянов в изобразительном искусстве всеми силами отрицал статику. Вернее, композиционная статичность многих снимков, своих и найденных, преодолевалась их обработкой и концептуальной репрезентацией.

То есть здесь не просто кадрирование, удвоение, частичное засвечивание или, напротив, становящееся почти осязаемым укрупнение, наложение образов, коллажирование, фотографии размытые, как родные у могилы, или нарочито резкие, как фреска Страшного суда, печать на пленке, текстиле, наслаивание стекла или кальки, зеркальная подложка и прочее. Снимки превращаются в объекты и инсталляции, все вместе – в осколки архетипической панорамы об отдельно взятой части суши.

С другой стороны, как бы документальная найденность, фиксация-увиденность с семьями середины прошлого века и конца позапрошлого, портретами рабочих, военных, Пасхой, увязанными в диптих свадьбой и похоронами, с метро и Эрмитажем, погостами и Кусково, фресками и бомжами, – рассказывая типическое, переводят внимание на смотрение. Архив эпохи превращает свидетельства и свидетелей времени то в «семейное древо» «Жизнь солдат», сквозь лица которых проступает ряд предшественников с иначе прожитыми биографиями, то в напечатанные в человеческий рост на пленке «тени», то в книжку-раскладушку «Памяти Пушкина», где скованно-уставший паспортный характер женских портретов трагикомически проверяет актуальность поэтической легкости, «Желаний и надежд томительного обмана», то в полиптих, эпичный не менее старинных алтарей: заводские трудяги «подписаны» строчкой 50-го псалма «Не отвержи мене от лица Твоего». Силуэты этого группового портрета дробятся или частично дублируются на «створках», создавая эффект уставшего и напряженного, моргающего взгляда. Технической изощренностью Куприянов режиссировал сам способ видения, делая образ точкой отсчета для исследования восприятия. То, как дан образ и с чем он может быть сопоставлен, в иных случаях оказывается критически интонированным.

Фотография ощущается в самом осязаемом смысле мембраной времени. Объемные рамки с многослойными, наложенными друг на друга снимками, «полки», прозрачные «ящики» с расположенными по периметру фотографиями, даже ширмы и подобие занавесей: когда речь идет о печати на пленке, свет и движение вокруг «отзываются» проекциями на стены, теми самыми наслоениями, эффектом расфокусированного зрения. Фотографическая светопись истолкована как динамичное, концептуальное начало. В конце концов Куприянов сближает фотографию даже с организующей пространство архитектурой. В проекте «Карелин», посвященном одному из ранних фотографов второй половины XIX века Андрею Карелину, стереоскопический эффект с наложением изображений монастырской старины, усилен масштабом – теперь огромные полотнища напоминают двери/окна в прошлое.

В панораме «Возвращения времени» одноименный проект показывает конец одной Империи и, как оказалось, начало новой. Снимки постреволюционных переустройств получили зеркальный фон. Детали, размеры, фактуры всегда принципиальны, у этой фотографии в прямом и переносном плане при себе «с одной стороны и с другой». Новая империя отпечаталась и в станциях метродворцов (серия о метро была у Куприянова одной из самых долгих): вот массивные, «громкоговорящие» детали рельефов и мозаик, вот, распечатанные поменьше, светильники, на которые всегда глядишь снизу вверх и всегда – как на имперское «солнце», взошедшее не само по себе. А вот крохотные карточки с лицами бомжей. В целом оказывается, что между «Волжскими типами» XIX века и какой-нибудь типичной советской семьей сущностная дистанция невелика.

У куприяновской фотографии эффекты без аффектов, при технической сложносочиненности она отказывается от «резких» состояний. Ни шаржирования, ни разрывания рубахи на груди. При этом не надо быть верующим человеком, каким был Куприянов, чтобы ощутить взгляд, остающийся вопреки всему гуманистическим. Это не взгляд, пытающийся все принять, но стремящийся понять. Если невозможно и это, так хотя бы всмотреться.