Музей "Полторы комнаты" и Еврейский музей рассказывают о Бродском

Бродский был самым путешествующим русским поэтом.  Фото агентства «Москва»

«Место не хуже любого» – полная противоположность музею «Полторы комнаты». Там – удивительное, хотя почти пустое пространство, ставшее общедоступным огромными усилиями друзей и у многих сделавшееся одним из любимых музеев. Здесь – все плотно.

Все, что мы знаем об обстановке полутора комнат Бродских в коммуналке Дома Мурузи, известно благодаря Михаилу Мильчику. 4 июня 1972-го, в день отъезда Бродского, Мильчик вернулся и сфотографировал интерьеры, а потом сделал то же, когда это жилище совсем опустело после смерти Александра Ивановича Бродского в 1984 году. Снимки публиковались отдельной книгой, ими проиллюстрировано выпущенное «Полутора комнатами» переиздание знаменитого эссе Бродского, часть их привезли на выставку. Она открывается макетом-реконструкцией жилища Бродских, эдаким волшебным ящиком, в который заглядываешь через оконца. Сделан он Аллой Николаевой тоже на основе съемки Мильчика.

Смотреть экспозиции, составленные преимущественно из документов, непросто. И нынешняя сценография, с одной стороны, много внимания перетягивает на себя, но и организует пространство. На табло аэропорта расписание рейсов – Бродский станет самым путешествующим русским поэтом. На стойке регистрации – вызов в Израиль от некоего Моисея Бродского, очевидно, подготовленный стараниями КГБ. Родственники «вызывавшего», активного сиониста, который после пяти лет лагерей приехал в Израиль только в 1971 году, рассказывали, что сделать бумагу его попросили неизвестные, – ну а у Иосифа Бродского идей эмигрировать по еврейской линии не было.

«Остановки» в Великобритании, Штатах, Швеции и Италии (но до них речь идет и о ссылке в Норинскую) тут как бы нанизаны на «модуль существования»: в каждом разделе в небольшой комнате боком к окну стоит письменный стол, на нем из географии в географию остаются константы – портреты родителей, сделанная Бродским в Комарове фотография Ахматовой, снимок Фриды Вигдоровой. «Место не хуже любого», – разумеется, выставка про чтение, характерный голос Бродского, даже когда не звучит снаружи, звучит в памяти, пока читаешь машинопись. Кураторские тексты с цитатами современников, с акцентом на фактическую сторону дела и спокойно, адекватно интонированные, отлично дополнила деталями экскурсия Юлии Сениной. Единственное, что подписи ко многим документам, помещенные не на этикетках, а в тетради, читать из-за чьего-нибудь плеча или ждать в очереди неудобно.

Вокруг рабочего места – вехи и детали. Прилетев в 1972-м в Вену, Бродский с Карлом Проффером отправился в Кирхштеттен к обожаемому им Уистену Одену, тот повез Бродского на лондонский Международный фестиваль поэзии, чтобы ввести в этот круг. В Штаты Бродский, боявшийся утратить связь с языком и профессионально не состояться, благодаря Профферу прибудет на пост Poet-in-Residence в Мичиганский университет. В первые же рождественские каникулы рванет в Италию, в Венецию, которой грезил с детства. Тут же выставлены знаменитые «ардисовские» сборники – от «Конца прекрасной эпохи» до вышедшего посмертно «Пейзажа с наводнением». Галстук на шведском столе – гиперссылка к Пастернаку. Режиссер Александр Стефанович привез его по настоянию Евгения Рейна Бродскому в Стокгольм, и тот, поскольку церемония награждения Нобелевской премией требовала фрака и бабочки, положил галстук в карман, в частном порядке попытавшись продолжить историю, по известным причинам у Пастернака не состоявшуюся (на выставку привезли не тот самый предмет, но принадлежавший Пастернаку).

Принципиальность деталей, которыми насыщены в поэзии Бродского проживаемые друг через друга пространство и время, культурную память, его метонимии, саму «дробную» ритмику, разумеется, иначе чем его текстами не передать. Но все же кураторы попытались насытить проект предметами контрастными, в смысле – разных интонационных регистров. Собирали их по многим институциям и частным коллекциям – от Музея Ахматовой в Фонтанном доме до ГМИИ имени Пушкина. И пусть многие документы экспонируют в копиях, зато альбом, куда родители вклеивали присланные Бродским фотографии, можно безбоязненно листать. Это вообще-то смешное и ужасное зрелище. Бродский возлежит на кембриджском газоне, Бродский болтает ногами на бортике фонтана Треви – много-много выхваченных из жизни сына стоп-кадров, которому не разрешат приехать даже на похороны ни матери, ни отца.

Юлия Сенина рассказывает, что Бродский регулярно ходил в Эрмитаж, в частности, чтобы смотреть рембрандтовское «Жертвоприношение Авраама». Живопись голландца на выставке не показывают, зато над его офортами помещен фрагмент небольшой поэмы Бродского: в СССР вознамерились отметить 365-летие Рембрандта фильмом и предложили Бродскому написать стихотворный сценарий. Он не был принят начальством, и эти строчки, единственный экземпляр которых остался у Виктора Кирнарского, были впервые напечатаны через 25 лет, в 1996-м, в «Московских новостях». В компании с Рембрандтом оказались не похожие друг на друга Лоррен (по Бродскому, «Венеция – это лорреновский фантастический город у водички») и любимый им Жорж Брак, Пиранези и Энгр, и Тулуз-Лотрек.

В последней комнате Ленинград наконец встретится с Венецией. Объединены они даже не столько водичкой, а, конечно, языком, связь с которым уезжавший Бродский так боялся потерять. Но сколько бы ни превращался флорентийский или какой другой странник в «шорох пера на бумаге», «язык, – как писал Бродский в день отъезда Брежневу, – вещь более древняя и неизбежная, чем государство».