Хватить топором по вишневому саду

Режиссер Егор Ковалев представил нетривиальную трактовку «Вишневого сада». Фото Ольги Швецовой со страницы Мастерской Ю.Н. Бутусова в «ВКонтакте»

Каждый год студенты выпускных курсов театральных вузов работают свой личный сезон (играют часто и весь июнь). Полноценный репертуар, который появляется на последнем курсе, готовит будущих актеров к «взрослой жизни». И хотя немногие выпускные спектакли, к сожалению, сохраняются, так как курс после выпуска разлетается, но история хранит и случаи рождения театров из учебной мастерской, и продолжение судьбы спектаклей благодаря переходу в афиши профессиональных театров.

В ГИТИСе в этом году выпускается уникальный актерско-режиссерский курс. Его в первый и, видимо, последний раз в Москве набирал Юрий Бутусов, поэтому спектакли его учеников уже по факту своего рождения своеобразный оммаж учителю. Узнаваемые штрихи его сумрачного и буффонного стиля здесь (в отличие от премьер иных начинающих режиссеров) нельзя назвать подражанием, это именно влюбленность в творчество мастера. Был взят и Толстой, и Достоевский, и Белый, и Шекспир. И вдруг «Вишневый сад», пьеса, давно превратившаяся в русский миф, вся в невидимых режиссерских «заплатках» векового прочтения. И вдруг поразительная трактовка (сценическая версия Егора Ковалева). Наверное, в этом и есть непознаваемый секрет режиссерского театра, когда слова известны, а смыслы в резонансе со временем абсолютно новые.

Вишневый сад груб и непригляден – это натуральный помост из досок. Первым на него входит Лопахин, и он же уходит последним, разбирая его «скелет», когда имение пойдет с молотка. В спектакле исходным событием становится сюжетная рамка пьесы: Раневская приезжает из Парижа, и все ее короткое пребывание в России мыслями она находится все равно там, откуда жадно ждет писем и куда ищет возвращения (пьеса сокращена, так что сжатая пружина этого ожидания еще больше закручивается). Ее истерическое состояние подпитывается этим ожиданием, не сулящим ничего хорошего, но необходимого, как воздух. Сбросив груз ответственности в виде разоренного родового имения, она словно испытывает облегчение – можно ехать, со сдавленным от слез горлом, но ехать; вернее – уезжать. Никакая мама, идущая по саду, никому уже не мерещится. Гулко, темно, дымно. Все сидят на чемоданах – в финале будет такая понятная молчаливая мизансцена. Как сегодня возвращаются продать дом, квартиру, последнюю скрепу – и уехать уже навсегда.

Как-то Кирилл Серебренников справедливо назвал штампом спектакли с фибровыми чемоданами и черными пальто, их особенно любят в студенческих спектаклях за мгновенное создание ретро-атмосферы. И этот штамп здесь срабатывает: это тоже ускользающее прошлое, кроме него, дряхлого, с ободранными углами, ничего уже не осталось, даже крепкий помост Лопахин деловито разберет и символично проткнет топором. Ужасающая сцена с Раневской, прикрывшейся последней доской, и Лопахина, вонзающего в нее топор. И как-то сразу понятна эта коллизия любви-нелюбви Лопахина и Раневской: он обожает ее, преклоняется, но практическое дело важнее. Ох, как Лопахину досадно быть вершителем судеб, но его физически раздражает легкомысленный балаган семейства Раневской. Это запоминающийся дуэт грустного «Пьеро» – выбеленное, нарисованное лицо мима Лопахина (Семен Шестаков) – и отвязной «Мальвины» (Евгения Леонова): у Раневской безумная прическа-начес и ломкие ноги, норовящие застрять каблуками в щербатом помосте. Помосте театральном, конечно, коль скоро все здесь шаржированы – и в гриме, и в рисунке роли. Нет клоунессы Шарлотты, но ее черты как будто достались всем сразу.

«Видит Бог, я люблю родину, люблю нежно, я не могла смотреть из вагона, все плакала», – говорит, словно извиняясь, Раневская. Эта раздвоенность съедает ее изнутри: она строит свою жизнь вне родины, но ее душа в России. Антипод ее сознания – Яша. Лакея играет актриса (Вера Енглалычева) как томного франтоватого малого с нарисованными усиками, желающего казаться не тем, кто он есть. Он мечтает отказаться от своих корней, нелепо разговаривает по-иностранному, умоляет забрать его из «необразованной страны», и от «безнравственного народа»; счастлив уехать, да и Фирса запирает в доме не из вредности, а от полного равнодушия, так же, как не идет прощаться с пришедшей матерью.

Однажды Дмитрий Крымов сказал, что сегодня главный герой в «Вишневом саде» – лакей Яша, по сути, воплощение пошлости и пустоты. Так и выходит. В спектакле ГИТИСа сквозь Раневскую и ее верного «оруженосца» Яшу проступают два портрета нового русского эмигранта. И каждый из них по-своему трагичен: вечной незаживающей душевной раной в одном случае или вопиющим цинизмом и снобизмом в другом. Но вот когда они сидят на чемоданах и Раневская горько говорит о том, как будет жить в Париже на деньги ярославской бабушки, а Яша надеется быть при ней, только бы увезли, – впереди нет ничего, и за их спиной чернота. И обретают вес слова обычно бесплодно философствующего Пети Трофимова: «чтобы начать жить в настоящем, надо сначала искупить наше прошлое, покончить с ним, а искупить его можно только страданием».

Вновь вернули в фокус театра «Кавказский меловой круг» Брехта в этом сезоне студенты Мастерской имени Виктора Коршунова (курс Владимира Сулимова) Щепкинского театрального училища. В русском театре пьеса имеет особую постановочную историю (легендарный спектакль Роберта Стуруа в Тбилисском театре 70-х годов задал планку на долгие годы вперед), да и писал ее Брехт в 1940–1950-е годы про Советский Союз. Так что синтез эпического театра с принципами русского психологического в случае этой пьесы уже вошел в традицию и имеет абсолютно выверенный эффект: зритель испытывает сильное эмоциональное сопереживание героям, но брехтовское остранение не дает заснуть разуму, каждую сцену призывая анализировать, как на чаше весов.

Безусловно, самая сильная сторона «Щепки» – глубокий психологизм актерской игры, в чем убеждаешься, но и выделяешь тех, кто уже со студенческой скамьи имеет неординарные способности. Так протагонистка Груше (Полина Каленова) создает цельный и энергический характер безупречно положительной героини, по-настоящему скрепляющей многоступенчатое действие, задающей его стержень.

Фото со страницы Мастерской им. В.И. Корушунова Вконтакте

Идет гражданская война. Выжившая в погроме служанка спасает невинного младенца – княжеского сына. Возлюбленный уходит на войну, а ей предстоит множество испытаний, лишений и обмана военного времени, на каждом шагу ее ждет тяжелый моральный выбор. И сказочный счастливый финал не затмевает антигуманной картины военной разрухи и аморализма, которую конструирует в выдуманном сюжете Брехт.