Дарья Курдюкова
Виноград, цветы, фрукты – кругом. Фото агентства «Москва»
«Цветы, плоды, музыкальные инструменты в итальянской живописи эпохи барокко» объединили около 70 произведений из Пушкинского музея, Эрмитажа, Пермской художественной галереи, Курской картинной галереи, Моршанского историко-художественного музея, Петергофа, Павловска, Гатчины и еще нескольких собраний – и открываются характерной натюрмортно-портретной причудой Арчимбольдо из неназванной частной коллекции. Сам проект балансирует на – или за, с изобилием винограда, арбузов, грибов и окороков – грани избыточности гастрономического толка. ГМИИ даже вступил в коллаборацию с известным супермаркетом, который теперь будет рекламировать экспозицию. Но куратор Виктория Маркова вела ее к научной цели – это первая в стране выставка итальянского натюрморта. Осенью в Пушкинском намерены сосредоточиться на Снейдерсе и более привычном фламандском натюрморте.
От обилия виноградных гроздей начинает укачивать, а конкурентом цветочным натюрмортам в день открытия, судя по любителям фотографироваться, стали пышные живые композиции на розовой лестнице и в Итальянском дворике. Буйство цветов и красок по обе стороны картинной плоскости вкупе с барочным пафосом приглушают способности восприятия и ориентирование во времени. Перефразируя Чехова, думаешь, что фрукты и цветы все сыплются и сыплются.
После сложносочиненных проектов Пушкинского «Всеобщий язык» или «Салоны» Дидро» фокус на моножанровой выставке может разочаровать, но смысл ее в первом явлении публике и многих произведений, часть которых обычно томится в запасниках, и кураторских исследований и атрибуций, которые велись в течение десятилетий.
По искусствоведческим меркам история вопроса молода. В 1910-х вышли статьи «об отдельных мастерах либо локальных явлениях», целостной картины не создавшие. Импульсом к разработке темы стала панорамная выставка, в 1952-м показавшая в Париже натюрморт всех времен и народов – «От Античности до наших дней». Вслед за ней в первой половине 1960-х появилась монография Джузеппе де Логу уже конкретно об итальянском изводе жанра, инспирировавшая экспозиции в Неаполе, Цюрихе и Роттердаме. Следующей вехой стал двухтомник об итальянском натюрморте, изданный под редакцией Федерико Дзери относительно недавно, в 1989-м.
Фламандским изобильно-витальным «лавкам», голландским изысканным, проветренным холодноватым воздухом «завтракам», роскошным пронк-натюрмортам, а еще вазам, что наполнены цветами разных сезонов, символикой и живописной маэстрией, и вечным напоминаниям о «суете сует» – vanitas – Италия отвечала то соответствиями, то своими вариациями. В Риме предпочтение отдавали натюрмортам на фоне парков, и это как раз итальянская специфика. По словам Виктории Марковой, впервые они появились у Микеланджело Черквоцци, хотя его имя с такими композициями долго не ассоциировали, привычно связывая с бытовыми и батальными сценами. На выставке, правда, он представлен другой композицией с заслоняющими собой без остатка фон виноградом и арбузом, причем вещь эта числилась в Эрмитаже с иным авторством. Нынешнее установила в середине 1970-х как раз Маркова, а в начале 1980-х картину передали в Останкино. За натюрморт на лоне природы сейчас отвечает болонец Кандидо Витали с охотником, комично заснувшим отчего-то рядом с двумя корзинами, большой – с виноградом (да-да, он тут везде), цветами и фруктами, и поменьше – с подстреленными птицами. Возле первой с несколько недоумевающим видом чего-то ждет пес. Цветочные натюрморты в Италии, естественно, тоже практиковали: одним из самых интересных его ответвлений теперь оказалась флорентийская мозаика с райским садом, выполненная на столешнице в мастерских великого герцога Тосканского.
В Неаполе прижились цветочные натюрморты и географически логичные рыбные уловы. Показывают, например, рыб на медном тазу кисти Джузеппе Рекко. Петергофская вещь прежде не публиковалась и вообще считалась голландской живописью – авторство ей вернула Маркова. А в Бергамо, неподалеку от Кремоны с мастерскими Амати, Страдивари и Гварнери – появился новый тип натюрмортов с музыкальными инструментами. Бегущие пестроты скрипки, лютни, глобусы и карты на работах Бартоломео Беттеры разнообразят пространство Белого зала и кажутся мысленным приветом немецким гуманистическим портретам, прежде всего «Послам» Гольбейна, сопровождаемым ученым натюрмортом, вероятно, имевшим еще и политико-религиозное измерение. В конце концов выставка выходит за рамки барокко, и когда на колоннаде появляются забывшие бравурность тихие и будничные натюрморты Карло Маджини (1720–1806), глаз отдыхает.
Трудности в атрибуции и изучении этого жанра в Италии обусловлены тем, что художники редко их подписывали, а зафиксированы работы обычно разве что в платежных документах. Тем не менее сейчас представлен длинный ряд городов и имен, от Кастильоне, Бернардо Строцци до римского последователя Караваджо, употребившего караваджистский свет и пыл на продавца фруктов, – и тех, чьи фамилии мало что говорят неспециалистам. Есть даже приезжавшие в Италию «северяне». К сожалению, комментариев к конкретным работам, которые, как кажется, должны быть насыщены символами не меньше североевропейских, или к биографиям художников в залах нет. За всем этим нужно обратиться к каталогу, где, в частности, куратор пишет, что итальянцев символизм в этом жанре не особенно занимал.
Но о vanitas думали и они. Предки Якопо Лигоцци были декораторами и трудились, в частности, для Габсбургов, сам он, переехав из Вероны во Флоренцию, сначала по заказу Франческо I Медичи рисовал иллюстрации для атласов (сейчас показывают таких рыб), но этим ограничиваться не желал. Разлагающаяся женская голова с косами, в серьгах, в окружении драгоценных символов бренности – авторский повтор: изначально аллегория была написана на обороте портрета, по-видимому, свадебного. Картинка теперь стыдливо «спряталась» на боковой стене в атриуме, но это одна из самых запоминающихся тут работ, и стоит ее отыскать. Итальянский перевод «суеты сует» прозвучал в ней так, что подивились бы привычные к назидательно-живописному физиологизму фламандцы с голландцами.
