Елизавета Авдошина
В спектакле обретает звучание стенограмма эпохального собрания ГосТИМа. Фото Владимира Постнова со страницы «Александринский театр и Новая сцена» в «ВКонтакте»
На Новой сцене Александринского театра состоялась главная премьера сезона – «Мейерхольд. Чужой театр» в постановке художественного руководителя Валерия Фокина. Еще в преддверии круглой даты Новой сцене театра было присвоено имя великого театрального реформатора и установлен второй в России памятник Всеволоду Мейерхольду, который служил на Императорской сцене 10 лет до революции. Но действие спектакля, напротив, разворачивается в Москве и охватывает очень конкретные даты – несколько дней 1937 года, когда в ГосТИМе прошло собрание труппы по следам разгромной статьи газеты «Правда», давшей начало «делу Мейерхольда»: закрытию его театра и аресту Мастера.
Валерий Фокин сегодня самый последовательный продолжатель традиций Мейерхольда – и в теории, и на практике. Тут и увековечивание памяти, и исследование творческого наследия режиссера, и диалог сквозь время в постановках, и, наконец, спектакли-реконструкции – так, одной из последних стал «Маскарад. Воспоминания будущего». «Мейерхольд. Чужой театр» – спектакль принципиально иной. Это спектакль-документ, мокьюментари: здесь реальность и вымысел становятся почти неразличимы. Точнее, гротеск реальности переигрывает утопию вымысла.
Первые ряды зала составлены из старинных стульев, и, пока публика рассаживается, их никто не занимает. На сцене стоит президиумный стол, покрытый холщовой тканью, графин с водой, на занавес транслируются строчки пожелтевшей газетной статьи. Не успевает погаснуть свет, как выделенный партер начинает заполняться, в серых пиджаках и платьях – с трудовыми медалями, романтическими кудрями, убеленные сединами и совсем юные – проходят мужчины и женщины, тихо переговариваются между собой, шепотом здороваются со зрителями, усаживаются. Это уже не актеры Александринки, а актеры Театра им. Мейерхольда – ученики, соратники, коллеги, сподвижники легендарного режиссера. Все они входят с растерянными лицами. Всеволод Мейерхольд (Владимир Кошевой) с Зинаидой Райх (Олеся Соколова) войдут последними и сядут с краю. Собрание начнется.
Оригинал статьи в «Правде» за 1937 год выставлен в фойе отдельным экспонатом. В должности председателя Комитета по делам искусств при Совнаркоме Керженцев пишет статью-сигнал: «Мейерхольд сделал себя чужеродным телом в организме советского искусства Театр Мейерхольда оказался полным политическим банкротом он стал чужим театром».
Случаем сохранившаяся стенограмма эпохального собрания ГосТИМа обретает живое, натуралистическое воплощение. Аранжированная как драматическая пьеса, она закручивает очень непростой клубок этического конфликта. Кажется, что тот, кто еще минуту назад хотел хотя бы промолчать, вдруг не просто набрасывается на лидера коллектива (словно обезумевший хор на своего протагониста), но так распаляется, что трудно остановить. Каждый с жаром вносит свою лепту в раздувающуюся травлю. Наперебой все готовы обнародовать ошибки и расписываться в политической близорукости. Личные амбиции и профессиональные разногласия выливаются в заскорузлые партийные тезисы. А непохожесть, порой высокомерие и единоначалие режиссера осуждаются как вопиющий индивидуализм. И сам Мейерхольд-Кошевой скороговоркой зачтет свою покаянную отповедь.
Единство сцены и зала, вернее, полное отсутствие зримой границы жестко и нелицеприятно фиксирует роль зрителя – соучастника. Решение тем более бескомпромиссное, что пассивная форма присутствия зрителя неизменна. А сколько молчаливых свидетелей было тогда? И могли ли они поменять свою «роль» в событиях?.. Стоит только убрать слово «советский» – и вопрос, какой театр нужен или не нужен сегодня государству, озвучит все те дискуссии, которые ведутся вчера–сегодня–завтра.
Энергия толкает зрителей то на одну сторону, то на другую – избранные выступления кажутся вполне резонными: вот не дает Мейерхольд постановок другим режиссерам – и так понятна женская ревность к приме театра Райх… Но абсурд («Почему ГосТИМ дает кадры для кино? От безработицы!») накручивается тем больше, что подсвеченные сегодняшней иронией социалистические максимы громоздятся в неподъемную гору выспренных речей – страстно перекидывающихся от растерянности к утверждению, от утверждения к обличению, от обличения к ультиматумам. Форма и обстоятельства работают сами на себя: все сказанное на собрании уже ложится на Мейерхольда могильным камнем. Но, как deus ex machina, вдруг появится рабочий сцены Канышкин (Дмитрий Белов), словно библейский плотник, он тихо взовет – дать Мастеру дождаться нового театра, строительство здания которого тогда шло. Призрачная надежда отвести уже занесенный над головой Мейерхольда топор палача в последний раз всколыхнет труппу и кардинально переменит настроение.
«Свидетельский театр» перемежается вспышками воспоминаний Мейерхольда о репетициях ключевых спектаклей (сценограф Алексей Трегубов реконструирует знаменитые конструктивистские декорации). Набросившиеся с обвинениями в сторону режиссера артисты оказываются на сцене, где символически превращаются в стаю крыс, которых видит в кошмарном сне Городничий из мистического гоголевского «Ревизора», – и подмостки сотрясаются от поступи самого Рока. Но если в следующей по ретроспекции сцене (декадентская «Дама с камелиями» станет последним спектаклем перед закрытием ГосТИМа) артисты спорят с Мейерхольдом, то в раннем «Театральном Октябре» все дышат в унисон, безоговорочно идут за своим лидером в революционном френче.
Тем больнее вновь скачок в будущее – Мейерхольд снят со всех постов, ему запрещено даже выходить на прощальные поклоны в собственном театре, что объявляется по громкой связи, словно все происходит здесь и сейчас, как здесь и сейчас на наших глазах разбирают и выносят последние декорации. Но Мейерхольд остается самим собой – режиссером-демиургом, непревзойденным интеллектуалом с гордым профилем и неизменной сигаретой во рту. Судьба Мейерхольда – это судьба всей русской интеллигенции XX века, явленная на примере одной жизни. А еще Мейерхольд остался в России, не уехал в Европу навсегда. Хотя мог. И когда в спектакле перед ним наглухо захлопываются створки и сверху спускается тюремная лампа, думаешь: а чем Россия отплатила за этот патриотизм?
Владимир Кошевой играет Мейерхольда в первую очередь как увлеченного романтика (ранее он сыграл у Фокина молодого Сталина, что добавляет новой роли жутковатое измерение). В гуще сценической фантазии его глаза загораются, но как только он возвращается в бесприютную действительность, его взгляд уже опустошен – и только рядом с возлюбленной Зинаидой Николаевной, понимающей его с полуслова, в эти последние дни он находит опору. Именно так, взявшись за руки, они – немолодые, но с непостаревшим чувством, молча уходят в городской пейзаж. Преданные, но не предавшие.
Санкт-Петербург – Москва
