Она растаяла

Мизгирь и Снегурочка перед рассветом.  Фото Дамира Юсупова / Большой театр

В музыкальном театре «Снегурочку» увековечил Римский-Корсаков, чей чуткий художественный «барометр» уловил грядущую эпоху модерна с его инкрустацией форм и чувств. Волей или неволей он написал оперу, которую исследователи справедливо называют русским «Тристаном», имея в виду тему взаимопроникновения любви и смерти, кульминацией которой стала непревзойденная сцена таяния Снегурочки. Кажется, именно Римский-Корсаков открыл этому сюжету дверь в XXI век, где пьесу Островского, уже без музыки Чайковского, интерпретируют в авангардном ключе, пытаясь раскрыть символы этой «сказки». И с помощью музыки – например, саундрама композитора Александра Маноцкова и режиссера Елены Павловой, и средствами актуального театра. Так, в прошлом сезоне Нянганский ТЮЗ представил постановку Филиппа Гуревича, где девочку-аутиста мама отдает в интернат к «берендеям». Эта жестокая постановка сопровождалась и документальным материалом: в текст пьесы вошли монологи женщин, воспитывающих детей с расстройством аутического спектра.

XXI век не видит в «Снегурочке» милую весеннюю сказку, да не была она такой, вопреки жанровому подзаголовку, и у Островского. Достаточно ремарки Алексея Дубровского о царе Берендее, который заводит отношения с женой своего советника Бермяты: выходит, носитель справедливости и сам не без греха. Да и берендеи у Островского далеко не веселые человечки, если вслушаться в текст... Александр Титель обрисовал в своей постановке оперы Римского-Корсакова ядерную зиму, где берендеи были группкой выживших (этот спектакль уже не идет в Большом). Дмитрий Черняков превращает их в группу любителей исторических реконструкций, не сумевших разглядеть трепет, чистоту юной Снегурочки – та умерла, не познав любви, отторгнутая матерью, осмеянная Лелем, поруганная Мизгирем.

Алексей Дубровский видит «Снегурочку» как спектакль, где главную роль играют красота, гармония и любовь. А ненужные подробности драмы он снимает – во имя хронометража. И нельзя его в этом упрекнуть: пятичасовой спектакль упрекали в длиннотах даже привыкшие к таким продолжительным походам в театр современники Островского, что говорить о сегодняшнем зрителе.

Сегодняшняя постановка – очень симпатичный спектакль, особенно для детской аудитории: основные линии драмы прочерчены аккуратно, герои харизматичны, птички машут крыльями, огромное чучело масленицы бродит на ходулях, а потом взмывает в небо, Снегурочка тает. Взрослые откровенно скучают, а после первого действия даже премьерная публика покидает зал. Современный зритель, особенно в оперном театре, хотя и ценит традицию, испорчен динамикой режиссерского театра. Даже, или особенно тогда, когда речь про любовь.

И если он готов принять языческую логику жертвоприношения и принимает мифологический пласт (союз Мороза и Весны, их ребенок, возможность приобрести чувство любви, лишь примерив мамин венок), то хочет понять контекст – чего ради эта жертва? В чем проявляется тот гнев богов, ради которого не только растаяла Снегурочка, но и погиб Мизгирь? Зритель видит вполне благополучное общество берендеев, красиво одетых и бойко пляшущих. А ведь они шестнадцать лет солнца не видели. Да и в сердцах остуда – берендеи разучились любить. А между прочим, Чайковский первый хор берендеев пишет довольно печальным, но это никак не корреспондирует со сценой.

Зацепку может дать лаконичное сценографическое решение (художник-постановщик Мария Утробина). Это зависшие над сценой прозрачные квазиорганные трубы, похожие одновременно и на сосульки. Периодически они берут на себя бытовые функции, рисуя холодный лес, маркируя крыши домиков или хоромы Берендея (тут уже в радужной раскраске), но иногда и смысловые, передавая душевный холод Снегурочки. Но важные моменты решены неаккуратно. Еще 150 лет назад сценографы ломали копья над сценой таяния, пытаясь создать волшебный эффект. Сегодня, обладая совсем другим ресурсом, постановщики спускают Снегурочку в люк, откуда в последний момент «выплевывается» ее венок. По рядам идет смешок…

При равной доле партитуры и текста центральные персонажи «Снегурочки» не поют. Музыка звучит в танцевальных и хоровых эпизодах – народные гуляния, хвалебные песни Берендею (Михаил Филиппов), хороводы птиц, симфонические антракты, сольные же партии у Мороза, Брусила и, конечно, Леля (три песни). Мороз, вопреки ожиданиям, – теноровая партия, его тревожную арию на премьере пел Константин Артемьев. Характерную песню Брусила, бросившего вызов Лелю, залихватски исполнил Иван Максимейко, а в партии Леля в первом составе блеснула Алина Черташ. В смысле актерской работы режиссер этому персонажу практически ничего не предлагает, поэтому остается довольствоваться пением, на самом деле завораживающим.

Красавица-Весна в исполнении Ольги Абрамовой сродни мифологическому образу Марии-Антуанетты с ее фразой про пирожные. «Замерзли? Так попляшите», – предлагает, любуясь собой, героиня птичкам, в то время как те, околевшие, падают замертво. Но встают и с удовольствием пляшут, не отклоняясь от сказочной линии. Снегурочка студентки «Щепки» Анастасии Ермошиной хороша фактурой: юная, милая, лиричная. Особенно в паре с Мизгирем – зрелым и опытным, его играет Андрей Чубченко.

Восторг зрителей вызывает пара Ирины Муравьевой и Владимира Носика: вмиг понимаешь, что такое настоящая актерская школа. Их Бобыль и Бобылиха сделаны так легко и так подробно, что если бы каждый персонаж был так «размят», может, сложилось бы и действо, превосходящее первый пласт знакомства со «Снегурочкой».

Чем еще может гордиться постановка, так это работой дирижера. Иван Никифорчин (15 февраля ему исполнится 29 лет) дебютировал в Большом в качестве дирижера-постановщика, и надо сказать, что музыка Чайковского обрела в нем идеального интерпретатора. Он уловил и тембровую терпкость, и иронию, и провел лирическую линию, почувствовал «изюминку» этой партитуры – так что понимаешь, чего ради спектакль идет в Большом.