Елизавета Авдошина
|
|
Попытки Эммы вырваться из безрадостного мирка обречены на провал. Фото агентства «Москва» |
Роман Флобера – хит на все времена, но в последние годы театр ставит его героиню в феминистическую галерею образов. Если в XIX веке отсутствие назидательности привело писателя в зал суда по обвинению «в оскорблении морали», то XXI век видит в поведении Эммы Бовари, отторгающей размеренную жизнь, нераспознанную депрессию, симптомы которой так точно отразил в художественных образах французский реалист. Во многом заново открыл для российской сцены ее судьбу Андрей Жолдак – 10 лет назад он поставил роман в театре «Русская антреприза» им. А. Миронова с Еленой Калининой в главной роли. «Шаманский» спектакль открывал второе измерение, сосредотачивался на порывах, чувствах, неутоленных желаниях Эммы. Она представала центром трагедии, страдающей жертвой обстоятельств. Она пыталась прорваться за пределы, отвергая любые устои.
Антон Федоров берет схожие мотивы времени. Несмотря на пронзительную линию любящего мужа Шарля Бовари (его прекрасно играет как доброго, мягкого, но беспомощного недотепу Семен Штейнберг), к которому в финале испытываешь даже больше сочувствия, чем к погибшей Эмме, главным остается калейдоскоп переживаний мадам Бовари. Распад семьи, ее крошащийся остов Федоров уже фиксировал в спектакле «Где ты был так долго, чувак?». Сюрреалистический сценарий обрисовывал там странную жизнь наших современников: типичную женщину из региона средней полосы (Наталья Рычкова) и ее отсидевшего пропойцу-мужа (Дмитрий Куличков). Лейтмотивы режиссерских миров перешли в «Мадам Бовари». Дело не только в том, что в какой-то момент на экране появляется вместо изящной мельницы французской провинции крыша хрущевки, а лавочник Лере (Рустам Ахмадеев) выглядит челночником с рынка. Сам замкнутый, худой мир каждой «несчастной по-своему» семьи со сновидческими повторениями ситуаций, слов, действий является квинтэссенцией нашей жизни. Драматической и неприглядной даже в сферах, которые, казалось бы, должны спасать – любви, человеческом общении, взаимопонимании… Последнего нет напрочь.
Поэтому так важен для режиссера везде еще один незримый герой. Язык персонажей в его спектаклях имеет особое развитие. Собранный из междометий, ошметков расхожих фраз, осколков памяти, то есть цитат, афоризмов, строчек известных песен, засевших в головах, язык в «Мадам Бовари» воистину смесь французского с нижегородским. Актеры сыпят французскими словечками, подражают густому потоку иностранной речи, как если бы мы слышали ее мельком, издалека, – так, что складывается впечатление взвеси культурной штукатурки, поднятой в воздух и причудливо падающей на наш слух. А ведь и правда, мы живем в этих невнятных пересечениях, как забитые по крышечку локаторы. «Ты русская, вот и говори по-русски», – слышит Эмма убийственную фразу с националистским душком. В хармсовской традиции абсурд на уровне языка отражает абсурд жизни. В инсценировке режиссера герои постоянно, как бы случайно слова перевирают, бурлескно заигрывают с лексическими значениями и ассоциациями, выдавая свои подсознательные мотивы.
Эмма Натальи Рычковой наивна и акварельна. Ее окружает серая беспросветность. Как только она сталкивается с чем-то ярким и чувственным, сразу попадает в череду заурядных ритуалов. Пробужденное чувство при первых встречах с будущим мужем-врачом, который находит ее в девическом одиночестве, быстро скатывается в бесперспективные путы брачного быта. Актеры существуют на стыке тонкого психологизма и острого шаржа, режиссер спрессовывает события и получается, что мы видим характеризующие сценки на бесконечном повторе – смешные и депрессивные одновременно. Вот Эмма включает музыку, вездесущий французский шансон, и все танцуют, но мать Шарля с непроницаемым выражением лица (Ольга Лапшина) намеренно танцует только с сыном, оттесняя невестку, а при каждом шаге сына прочь раздается ее дикий окрик. Вот молодожены отправляются на брачную ночь, и эта ночь станет похожей на все остальные – на продавленном советском диване. Шарль отворачивается, рукой постукивает по дивану, зовя невесту – она еле вмещается, ложась рядом на край. Его короткий стон, и сразу храп. Эмма от безысходности погружается в романы, в погоне за «блаженством, страстью, упоением» проглатывая страницы. Даже ее женская суть не примиряет: забеременев, Эмма не знает, как быть с собственным телом, роды разражаются жуткой сценой километровой бутафорской пуповины, которую резко обрезает свекровь, а Шарль остается с уродливой тряпичной куклой на руках. В этом же духе Шарль потом окажется с ампутированной ногой пациента. Ребенок по-настоящему пугает Эмму, и поэтому роль ее дочки Берты отдана человеку маленького роста (Анна Никишина). Параметры тела не совпадают со взрослым лицом – постаревшей видит Эмма свою дочь. Окружение Эммы в ее глазах чудовищно, то в аптекаре (Алексей Чернышев) проявится извращенный тип, то у кого-то вырастет поросячий пятак.
Тягостная атмосфера душит Эмму, но все ее попытки вырваться из безрадостного мирка обречены на провал. Жалкий, скучный муж не может ее осчастливить, а любовники, внешне романтичные и притягательные, на деле эгоцентричны, похотливы и жестоки: что Родольф (Артур Бесчастный), форменный жеребец, что Леон (Сергей Шайдаков), трусливый слюнтяй. Связь с Родольфом больше похожа на мышиную возню, а встречи с Леоном на детскую ролевую игру. Сцена в Руане, куда Шарль везет Эмму развеяться, особенно феерична. Актеры выходят в зал, садятся среди зрителей смотреть старую экранизацию романа, обсуждают самих себя, несколько раз в обе стороны ряда то протискиваются войти, то выйти, по пути роняя попкорн, Эмму начинает подташнивать, ее выносят на руках по ногам публики. Аттракцион-пародия получается в духе французской сатирической карикатуры. Но после всего этого бурного веселья особенно горек поступок Шарля – отпустить, не держать Эмму. Но и он в финале оттолкнет ее. Самоубийство Эммы скомкано – инсценировка буксует в раскрытии интриги с проматыванием семейного состояния, что окончательно и вгоняет Эмму в жизненный тупик.
Но режиссеру удается главное: спектакль прочитывает роман совершенно неведомым способом, словно на уровне тактильных ощущений и коллективного опыта.
