Дарья Курдюкова
В статьях Боулта искусство из герметичности возвращается в житейскую пучину.
Фото с сайта www.tretyakovgallery.ru
Когда в 1960-х будущий исследователь и куратор, основатель Института современной русской культуры в Лос-Анджелесе и почетный профессор Университета Южной Каролины, а пока аспирант МГУ Джон Боулт в общежитии вынужденно грыз гранит марксистской эстетики, откуда-то зазвучала битловская Eleanor Rigby. Разницу между «здесь» и «там» Боулт теперь иронично рифмует с «экзистенциальным одиночеством русских художников авангарда». Но руководителя он все-таки сменил и счастливо попал к Дмитрию Владимировичу Сарабьянову. В этом году Сарабьянову исполнилось бы 100 лет, а Боулт недавно отметил 80-летие. «Энциклопедия русского авангарда» выпустила два тома избранных сарабьяновских статей «Русская живопись» и щедро иллюстрированный двухтомник Боулта «Бегство форм: русское искусство начала XX века».
|
|
Александр Родченко. Иллюстрация к стихотворению Блока "В ресторане". 1915. Государственный музей истории российской литературы имени В.И. Даля. Фото публикуется с разрешения музея и не может быть использовано ни в каких целях без его согласия
|
Пока в 1962-м Хрущев громил Манежную выставку, в Лондоне вышла ставшая вехой книга Камиллы Грей «Великий эксперимент: русское искусство 1863–1922». В том же году Боулт впервые попал в СССР.
Пиетет у Боулта сосуществует с иронией, отсюда не только воспоминание про марксизм, битлов и «одиночество» авангардистов. Но и параллельные вселенные застойной страны с «эпиграфом» «дефицит», с одной стороны, и спрятанным в музейных запасниках для узкого круга посвященных тогда не востребованным авангардом – с другой. Даже знакомство с будущей женой и соавтором, сокуратором Николеттой Мислер напоминает ироничный контрапункт: на озвученное тет-а-тет предложение Дмитрия Сарабьянова интересующейся Филоновым Мислер/интересующемуся Филоновым Боулту познакомиться она энергично согласилась, он отмахнулся, что, мол, не до того, у него есть собака. В Москве не срослось, позже их соединил Париж. Часть этих историй есть в предисловиях и послесловии к двухтомнику, завершающемуся боултовской цитатой о «дьявольском шарме» авангарда.
Два года назад исследователь авангарда, главный редактор «Энциклопедии русского авангарда» Андрей Сарабьянов предложил Боулту сделать сборник. Тот отобрал 33 эссе, среди героев – Бенуа, Кандинский, Гончарова (в контексте театрализации самого ее стиля жизни), Филонов (в контексте ботаники, физиологии, даже хирургии и атомной энергии), Малевич, Рерих и даже сильно отставший в известности от отца-передвижника Иван Мясоедов. Или Иван Пуни (чей «Натюрморт с буквами. Спектр бегства», известный как «Бегство форм», выпрыгнул в название двухтомника) и его берлинский период, исследованный хуже парижского. На его выставке 1921-го в галерее Der Sturm и сценография, и вернисажные костюмы «людей-сэндвичей», задуманных как движущиеся конструктивные элементы и буквы, были дадаистскими. Но одновременно герои Боулта – устроенная 1905-м Дягилевым «Историко-художественная выставка русских портретов» или зеркало, отражение, рефлексия в искусстве от школы Венецианова до соцреализма. Многие статьи впервые изданы по-русски, часть, например, о дягилевской портретной выставке-эпопее или о «Сотворении мира» Юона – впервые вообще.
Боулт не останавливается на том, что в произведении видим мы, но допытывается, что видели и знали они, художники. То есть он показывает не (только) что и как, а почему мы видим именно это. По идее, так в искусствоведении и должно быть, но бывает не всегда. Он работает с контекстом и мыслит концепциями. Контекст, кстати, принципиален и в их с Мислер кураторских проектах. Одним из любимых у Боулта стал показанный во Флоренции «Русский авангард, Сибирь и Восток» (см. «НГ» от 03.10.13), развернувший поиск импульсов не привычно к Европе, а в противоположном направлении.
|
|
Джон Боулт. Фото предоставлено "Энциклопедией русского авангарда"
|
Как человек с филологическим взглядом, он чуток к слову и в поле визуального напряжения. Это дает захватывающие трактовки. Поэзия Ивана Аксенова, известного, в частности, переводом кроммелинковского «Великодушного рогоносца», которого Мейерхольд поставит в декорациях Поповой, и книжкой «Пикассо и окрестности», рассмотрена с позиций повседневности афиш и витрин, всех этих отражений, преломлений, дроблений электрического света, которые сыграли не последнюю скрипку и в кубизме, и в симультанизме, и в русском кубофутуризме.
Еще удивительнее разбор кубофутуристических опусов Малевича с надписями о затмениях. Не слишком доверяя малевичевским словам, будто формы алогичны и их содержание ему неведомо, Боулт раскрывает контекст. Шаг за шагом предстают череда активно обсуждавшихся солнечных затмений, черные круги Малевича и других авангардистов, «Победа над солнцем» и появившиеся позже «железобетонная поэма» «Солнце» Каменского и «Глоссолалия. Поэма о звуке» Белого. В довершение ко всему упомянут визит британской делегации в Петербург и Москву. В итоге что джентльмен в цилиндре и с воротником, напоминающим элемент епископского облачения, что надпись «Скаковое общество», «отпрянувшая» от прыгающих букв «Частичное затмение» на картине 1914-го
«Англичанин в Москве», не кажутся только данью заумной футуристической игре в слова и образы. Издатели теперь откликнулись шуткой, двойным фокусом, поместив «Англичанина в Москве» на обложку.
