Елизавета Авдошина
Заслуженная артистка России Мария Кнушевицкая в спектакле «8 любящих женщин».
Фото Елены Лапиной
24 апреля Театр Моссовета проведет для зрителей праздничный вечер с участием всей труппы, которым официально отметит свое столетие. Накануне корреспондент «НГ» Елизавета АВДОШИНА поговорила с заслуженной артисткой России Марией КНУШЕВИЦКОЙ о легендах театра и трудностях профессии.
– Мария Святославовна, к столетию театра хочется расспросить вас о его портрете. Театр Моссовета прожил как будто несколько эпох за один век.
– У каждого театра свое развитие, свое лицо – его определяют режиссеры. Как рассказать, что такое театр? Можно рассказать историю театра, рассказать о людях театра. Но как рассказать, что такое природа?
Театр должен идти в ногу со временем. Но это не значит, что надо отбрасывать классику. А бывали и такие времена, когда нас заставляли играть идеологические произведения – говорили: «Надо». Театр должен был поставить четыре спектакля в год: обязательно русскую классику и советскую пьесу, и только тогда разрешали поставить что-то из западной драматургии.
– Сейчас удивительно смотреть запись восстановленного спектакля «Шторм», где Юрий Александрович Завадский вдохновенно говорит речь на открытии сезона – о миссии театрального искусства.
– Он говорил так не только на открытии – перед каждым спектаклем!
– Невероятно! У вас остались впечатления о «Шторме» как о вехе в истории театра?
– Восстановления делали к юбилейной дате (премьера –1925 год; очередные редакции – в 1951 и 1967 году. – «НГ»). Причем Завадский очень многое редактировал в постановке, выкидывал какие-то сцены. Его, например, обвиняли в том, что убрал сцену со спекулянткой, которую совершенно невероятно, незабываемо играла Фаина Георгиевна Раневская. Дело в том, что этот кусок играли часто в сборных концертах. Я еще была маленькой девчонкой, меня мама взяла с собой в Зал Чайковского. Причем знаете, как это бывает, актеры-исполнители приходят на концерт, отыгрывают свои номера и бегут на следующий. А тут все стояли в кулисах, потому что не смотреть на Раневскую было невозможно. Это было настолько ярко, органично и неповторимо, что оторваться от ее игры было нельзя. «Сижу я пред тобой чистая и невинная, как цветок незабудки», – говорила она.
И действительно, это могло быть вставным номером. А Завадский хотел сохранить линию историческую. Думаю, что он был прав, когда купировал эту сцену, хотя его обвиняли, что спектакль никто не смотрит, и, мол, уходят после Раневской. Чушь! Играли тогда замечательные актеры. Играл Леонид Марков, Юрий Кузьменков, Михаил Погоржельский. Роберт Рождественский написал стихи, которые читал Слава Бутенко, причем, начинал он посередине зала, а потом уже выходил на сцену.
– Вы помните, как поступили в труппу?
– Тогда было мало молодежи – 1956 год. Театр Моссовета работал на площади Журавлева, здание на Маяковской еще только строили. Ставили «Дали неоглядные». Тема деревни, колхозная пьеса, но играли там все один лучше другого: Вера Марецкая, от автора – Ростислав Плятт, Миша Львов, Ирина Карташева. Да кого там только не было! Но не было в труппе девчонок и мальчишек. Какой-то произошел разрыв временной – и объявили конкурс молодежи.
– Когда вы познакомились с Завадским, было ощущение «одного рукопожатия» от Станиславского?
– Достаточно было самого Завадского! Я окончила Щукинское училище при Театре Вахтангова, поэтому для нас он был, конечно, «вахтанговец» – знаменитый Калаф в «Турандот» и вообще любимец Евгения Вахтангова.
– К «щукинцам» он относился внимательнее? Школы театральные тогда так различались?
– Нет, не относился. Школы всегда различались. Я смотрю на наших молодых ребят, которые приходят в театр, слава богу, – и вижу очень интересную вещь. Школы, которые при театрах, Щукинское училище, Щепкинское, Школа-студия МХАТ, – у них другое отношение к театру, к актерам…
Сейчас молодежь более раскованная. Как однажды сказал Александр Анатольевич Ширвиндт – а мы с ним учились на одном курсе: «Раньше главное было расковать студента. А сейчас я думаю, как бы их заковать обратно!» То ли меньше стало авторитета, то ли... но они какие-то более свободные. Хорошо это или плохо? И хорошо, или плохо.
Театр – это очень хрупкий организм. И когда начинается, например, хождение по коридорам… Если мы приходили и Фаина Георгиевна играла спектакль, мы даже старались на ее этаж не заходить. И хотя, конечно, она могла на нас нарычать, но она была права. Театр не терпит криков, суеты. Должна быть сосредоточенность, раз уж мы выходим на 1000 зрителей. Кто-то скажет: что такого? Ну, вышла, ну, сказала, ну, ушла. А мне всегда хочется сказать: вот сядут 1000 зрителей, а вы попробуйте выйти, просто пройтись из одной кулисы в другую. Кто-то спокойно пройдет, а кто-то – на гнущихся коленках. Выход на сцену требует сосредоточения. Хотя сосредотачиваются по-разному, кто-то, наоборот, балагурит…
– Вы целую жизнь посвятили одному театру. Сегодня, наверное, это редкий пример для молодых актеров. Это было личное решение или свойство эпохи?
– Вы правы, я довольно длительный период, мягко говоря, в этом театре. Из актеров кто-то приходил, уходил, иногда возвращался. Но в основном в Театре Моссовета служили люди, которые именно этому театру отдали себя. Николай Дмитриевич Мордвинов, Ростислав Янович Плятт, Вера Петровна Марецкая, Ирина Павловна Карташева, Михаил Бонифациевич Погоржельский, Людмила Викторовна Шапошникова. Полтруппы могу назвать! Мы вообще отличались среди театров Москвы – и, надеюсь, это сохраним – интеллигентностью.
Помимо интеллигентности, у нас очень много семейных пар. Шапошникова и Гордеев, Карташева и Погоржельский, Кузьменков и Галя Ванюшкина. Бероев и Бруновская. Еще одна пара, но потом они ушли в МХАТ – Юрский и Тенякова. То есть люди всю жизнь здесь находились. Не говоря о том, что у нас бывали длительные гастроли летом. И тогда мы все за собой таскали детей, нянек почти ни у кого не было. Да и не хотелось надолго расставаться с детьми.
– Дети быстро привыкали?
– А куда деваться? Они привыкали к дисциплине театра. С малолетства начинали играть маленькие эпизоды, росли за кулисами. Витя Гордеев, сын Шапошниковой и Гордеева, Ляля Бероева, дочка Бруновской и Бероева, и мой сын Андрей Рапопорт. Они все стали актерами, и неплохими актерами, уверяю вас.
Замечательный режиссер Николай Павлович Акимов говорил: «Не могу понять, почему считается, что если сталевары дед, сын и внук, то это династия, а если актеры, то это кумовство?» Наоборот, они сразу знали, что актерство – это тяжелый труд. А не только радостные аплодисменты и букеты. Это работа, где мы вкладываем и душу, и эмоции.
- А у вас после спектакля усталость или, наоборот, приподнятое настроение?
– По-разному. Почему раньше актеры после спектакля – тройка и к цыганам. Разрядка нужна!
– И освободиться от образа?
– Не нужно ни от чего освобождаться. Когда ты вышел со сцены, то образ уже остался там. Образ ведь в карман не положишь и собой не понесешь!
– Какой у вас любимый спектакль был, где вы были заняты?
– Вы знаете, много. Я очень любила «Как важно быть серьезным» в постановке Павла Осиповича Хомского. У меня там был невероятный партнер – Анатолий Михайлович Адоскин. Душа раскрывалась, когда у меня начиналась сцена с ним, потому что это такой тонкости был актер.
Меня часто спрашивают: волнуюсь ли я до сих пор перед выходом на сцену. Помню, премьера, стоит Плятт в кулисе. Я говорю: «Господи, Ростилав Янович, а вы-то что волнуетесь?» Он на меня так посмотрел и сказал: «Вот когда я перестану волноваться, я на сцену не пойду». С «холодным носом» – невозможно!
– Какие роли вы играли?
– Я играла и дам в кринолинах, и уборщицу в «Фабричной девчонке». Кстати, очень любила эту роль. Ее ставил Борис Ефимович Щедрин, который так все выстроил и такую роль сделал, что даже на Малой сцене и без грима меня почти не узнавали.
– А кто театр определяет: режиссер или актеры, труппа?
– Режиссер. Актеров делает режиссер, кто-то поддается, кто-то нет, но это уже тогда его трудности. Как в опере главное – это дирижер. Или есть музыка, или ее нет. А это определяет дирижер. Демократии в театре не может быть, иначе все расползется.
В первые годы революции, когда решили, что не должно быть никаких руководителей нигде, решили, что симфоническому оркестру можно выступать без дирижера и первый такт даст скрипач – концертмейстер скрипок, а дальше у оркестра сколько групп – скрипачи, альтисты, виолончелисты, духовые, контрабасы, гобои, флейты, – махина. Но, мол, все знаем, сыграем сами. Так вот на первом концерте чуточку разошлись, на втором – разошлись больше, а на третьем – с трудом к концу пришли. То же самое режиссер и труппа. Могут актеры собраться и сами что-то сделать? Могут. Но может получиться как в басне Крылова «Лебедь, рак и щука».
– Сейчас, когда после периода худсовета в театре вновь появился главный режиссер, ощущается какой-то подъем?
– Конечно, не говоря уже о том, что сейчас по всем углам театра репетируют!
– У вас есть роли, которые вы не сыграли, но хотели бы сыграть?
– Актеры обычно стараются об этом не говорить. Есть какие-то сокровенные вещи, которые у нас остаются внутри, как таинство, которым являются театр и наша уникальная профессия.
