Дарья Курдюкова
Оптическому всегда есть место. Фото агентства «Москва»
Когда в 2019-м Еврейский музей открыл «Игру с шедеврами: от Анри Матисса до Марины Абрамович», первую свою большую выставку для семейного просмотра, – публика вскипела. Одни горячо негодовали – нельзя же искусство превращать в аттракцион с горками и приставными лестницами. Другие воспряли – наконец-то искусство спустили с пьедестала серьезности. Подготовленная вместе с Политехническим музеем новая семейная сага «На языке правил и исключений. Наука и искусство» таких перепадов высот не дает. На этот раз художник Алексей Трегубов нанизал выставку на сквозной мотив кабинета ученого, который изначально появился на офорте Рембрандта и, конечно, становится пространством игры. В которой кураторы Ирина Дворецкая и Мария Гадас рассуждают об астрономии, оптике, геометрии и о том, как на все это смотрят соответственно искусство и наука.
Так или иначе калейдоскоп научных приборов и произведений искусства, в частности science art, скреплен идеей смотрения. То есть оптики, хоть строго физической, в виде разнообразных линз, камер-обскура, телескопов, хоть – и главным образом – поэтической, отражающей климатические перемены в заснеженных пейзажах младшего Брейгеля (теперь эти панорамы уже привычны, но как раз Брейгель-старший с его «Охотниками на снегу» и «Благовещением под снегом» считается создателем первых или одних из первых снежных ландшафтов в живописи) или показывающей «смазанный», чуть томный взгляд в букетике Владимира Лебедева, или – медитативное видеовознесение Изольды с подзаголовком «Световая форма в посмертном пространстве» у Билла Виолы. Или – поэтической оптики, но совсем иной: рассыпающейся в пуантелях бельгийца Тео ван Рейссельберге, прорастающей здесь и сейчас в живописных «атомах» Филонова, являющей необычный холст буквально с раскадровкой у мастера «интуитивного пейзажа» Николая Крымова («Пейзаж-таблица: изменения в пейзаже отношений по тону и цвету в разное время суток») и распадающейся на цветные точки-знаки «Сигнальной системы» Юрия Злотникова.
Словом, язык правил и исключений в конечном итоге толкует о чуде видения и о том, что чудом оно становится, когда есть возможность сличать разные оптики. Недаром один из разделов назван «Бегством от чуда» и цитирует Эйнштейна, называвшего так рационализацию парадоксального факта. Исторически маршруты творчества и науки на этом пути, как известно, сближались и отдалялись, но оптические приборы, много значившие для художнических попыток более или менее точно зафиксировать зримый мир, и сейчас производят почти магическое впечатление. Начиная от линз (выпуклые увеличивают картинку, вогнутые уменьшают), через камеры-обскуры к солнечному микроскопу, превращавшему предметы исследования в большие настенные проекции.
Ожидаемо отдельная экспозиционная линия посвящена геометрическому видению мира, с кубистической призмой, с живописной архитектоникой Любови Поповой, с цветовыми таблицами Ивана Клюна, с выходом в объем малевичевских архитектонов, что похожи на футуристичные небоскребы, с композициями Якова Чернихова и проектом «Города Солнца» Ивана Леонидова, с миниатюрной кинетической «Мачтой» Вячеслава Колейчука, с «Очагами искривленного пространства» Франциско Инфанте и Нонны Горюновой и с сочетающим осязаемое с виртуальным «Узлом цвета» Платона Инфанте.
Когда оптика дополняется звуком, то с одной стороны оказывается инсталляция Vtol «Wave is My Nature», где в черной комнате по проводам с треском бежит электричество, будто вы попадаете в репетицию грозы, а с другой – флюгер Генриха Вильда. На рубеже XIX–XX веков этот механизм, «увешанный» лопастями и железными «ресницами», всем своим видом словно предчувствовал будущие кинетические объекты, но главное не это: теперь флюгер, разумеется, неподвижен, а в принципе он может измерять не только направление, но и скорость ветра, и тут уже воображение озвучит себе завывания непогоды. В какой-то момент выставка касается и нового понимания человеческой пластики через танец. Не без иронии перед монитором с видео, сделанным проектом «Арзамас» и комментирующим специфику пластического рисунка в хореографии то Баланчина, то Каннингема, (на)вечно куда-то спешит коренастая бронзовая бегунья Дейнеки.
Мария Гадас говорит, что хотела просить произведения у европейских музеев. Конечно, с другим набором работ проект выглядел бы иначе, да не те времена. Но в целом в этом плотном-плотном соседстве всего со всем на первый план выступает идея многообразия. Можно всматриваться в штрихи офортов XVII века (к выставке открыта и офортная мастерская), а можно разглядывать не менее изысканные старинные карты звездного неба. Эту смену оптики и масштабов активная трегубовская сценография чувствует, и его архитектура – залы-преамбулы разделов – становится одним из самостоятельных произведений. Через архитектуру вы и внутрь офорта попадаете, и играете сменой масштабов в конате Эймса, и пытаетесь и понять, и отрицать, и обновлять законы физики и геометрии в кабинете с по-настоящему взбрыкнувшим столом ученого. Потому что сколько ни проводи границ и ни считай сближений, у искусства и науки всегда останется кое-что общее. Нет ничего надежнее правил, нет ничего жизнеспособнее исключений.
