Лихо "Пиковой дамы"

Художник Александр Боровский увидел мир «Пиковой дамы» в мире теней и графических силуэтов. Фото предоставлено Нижегородским театром оперы и балета

В Нижегородском театре оперы и балета им. А.С. Пушкина показали премьеру «Пиковой дамы» Чайковского в режиссуре Валерия Фокина. Новый главный дирижер театра Дмитрий Синьковский устроил героям Петра Ильича испытания cкоростью, срифмовавшей азарт карточной игры с игрой в бешеную русскую рулетку.

Имя Нижегородской оперы резко вернулось на страницы центральной прессы после премьеры «Свадьбы Фигаро» Моцарта, осуществленной режиссером Дмитрием Белянушкиным в феврале 2021 года. Команда постановки получила за этот спектакль на «Золотой маске» специальную премию жюри музыкального театра «За творческую смелость и командный дух». Событие стало тогда чем-то под стать квантовому скачку из области фантастики, словно бы вернувшим этому театру десятки потерянных лет, в течение которых его держали на периферии развития.

Минувшим летом театр предложил еще одну неожиданность из этого эстетического ряда – почти авангардную версию оперы «Орфей и Эвридика» Глюка, которую показал в Пакгаузе на Стрелке. «Пиковая дама» Чайковского в постановке Валерия Фокина продолжила движение в этом, как представляется, единственно верном направлении для полноценно всестороннего развития оперного, да и любого театра. Этот спектакль вошел в историю как благородный акт дарения, который великодушно позволил себе Большой театр России, безвозмездно передавший свою «Пиковую даму» Нижегородскому собрату.

Валерий Фокин создавал постановку для Новой сцены Большого театра в 2007 году, когда его историческая встала на долгую реконструкцию, а потому основная конструкция декораций вписалась в зеркало сцены Нижегородского без существенных потерь. Возрождение этой постановки, внесшей свой вклад в историю интерпретаций «Пиковой дамы», в новое время на новой сцене стало редким опытом в практике российского оперного театра, который показал и жизнеспособность «продукта», не потерявшего заряда премьерности и запаса прочности, и поразительную недальновидность музыкальной общественности, недооценившей постановочный шедевр.

Капризная и, к сожалению, не всегда понимающая, что сама хочет, столичная критика почти единодушно не приняла спектакль, как, впрочем, не приняла она и две последующие версии «Пиковой дамы» – режиссеров Льва Додина и РимасаТуминаса. Если же вспомнить, что премьеру в Большом театре готовил сам Михаил Плетнев, а в партии Графини была Елена Образцова, то нижегородская премьера предоставила еще и возможность для дискуссии куда более высокого уровня – сравнения музыкальных интерпретаций в исторически и географически разных условиях. В руках молодого, но уже завоевавшего определенную репутацию, причем едва ли не больше в международном, чем в российском контексте, маэстро Дмитрия Синьковского партитура Чайковского, а вслед за ней и спектакль Фокина запестрели новыми красками, заискрились новыми темпами, завибрировали новыми голосами.

Художник Александр Боровский увидел мир «Пиковой дамы» Фокина в мире теней и графических силуэтов. Главная декорационная конструкция – ограда набережной в рамке черномраморных колонн, данная в отражении, по-петербургски расчетливо делила зеркало сцены на мир и антимир, сознание и подсознание, верх и низ. В некоторых эпизодах эта графичность напомнила знаменитую постановку на фестивале в Глайндборне, осуществленную Грэмом Виком, где Германа пел легендарный Юрий Марусин.

Герои начинали свой путь перед зрителями сверху в чинном, как бы упорядоченном движении по этой набережной, которая совмещала еще и функцию балкона-моста, а заканчивали уже внизу, куда Герман затянул их в воронку своей несчастливой судьбы. Фигуры персонажей двигались, словно вырезанные силуэты в театре теней, но с каждой картиной черное незаметно становилось белым, негатив вступал во взаимодействие с позитивом, проявляя скрытое, обнажая тайное.

Ближе к финалу к черному и белому добавился еще и оранжево-красный, заигрывая с воображением языками инфернального пламени. Самое радикальное разоблачение готовил зрителю Герман, представ в последних картинах в исподнем, сняв тяжелую шинель и нарочито несимметрично сидевшую на нем двууголку.

В безупречной звенящей стильности визуального облика «Пиковой» на верхнем ярусе от картины к картине менялись лапидарные фасады, пугая темными глазницами окон и дверей, затягивавших взоры в свое инобытие. Михаил Плетнев на премьере натягивал нервы слушателей как струны своими крайне неторопливыми темпами, вызвав ими, как рассказывали, недовольство и самой примадонны Образцовой.

Дмитрий Синьковский впал в другую крайность – в ускорение, чтобы никто в зале не скучал. Барочник по крови, он по-мальчишески азартно принялся мерить этими мерками и фактуры Чайковского. Более всего такие лекала подошли интермедии «Искренность пастушки», где этот темповый оживляж произвел эффект смещения во времени. Хотя при слегка карикатурной хореографической прорисовке дуэта Прилепы и Миловзора быстрые темпы вызвали ассоциации и вовсе с эстетикой Чарли Чаплина, чему способствовал и костюм Миловзора в цилиндре и с усиками. А танцевавшие в интермедии больше всего напоминали марионеток, которых дергали за веревочки невидимые руки из другой реальности с того самого балкона-моста.

Оркестр в этом спектакле в целом не просто играл определяющую роль, а разыгрывал какое-то свое очень увлекательное симфоническое шоу, лепя захватывающие рельефы фактур, тембров, гармоний, контрапунктов к хорошо знакомой партитуре Петра Ильича. Такой аккомпанемент выводил музыку из комфортных условий привычной трагедии, наделяя чертами какого-то трагифарса, чему не могла не сопротивляться режиссура, рассчитанная совсем на другое, хотя, пожалуй, не исключавшая и такого концептуального исхода.

Темповые лихачества, разбросанные по исполнительской драматургии спектакля, неожиданно сработали на идею скачущего русского лиха – злой доли. В концепцию ускорения вписывались молодые голоса, создававшие свой смысловой и возрастной круг и предлагавшие какую-то совсем уж неожиданную подростковую версию. Лиза у Екатерины Ясинской пела рискованно подснятым, словно «обезжиренным» голосом, миксуя академическую и неакадемическую манеру пения, норовя поженить оперу с мюзиклом, заставляя пристрастных слушателей нервничать, допоет ли до конца. Допела!

Подростком выглядел и ее официальный жених Елецкий в исполнении Тигрия Бажакина, который показал своего героя в чрезвычайно отталкивающем свете как наполеончика, не ведающего поражений, привыкшего самоутверждаться за счет слабого пола. Крайне деликатным Томским получился этот персонаж у Константина Сучкова. Деликатной интеллигенткой грациозно пронеслась по опере Полина в исполнении Дарьи Телятниковой. Лидером «подросткового движения», да фактически без пяти минут революционером стал в этом спектакле Герман в отчаянной, без брони интерпретации тенора Ивана Гынгазова. Моложавостью, балетной выправкой и тонкостью жестов щеголяла и здешняя Графиня у Натальи Лясковой, стремившаяся угнаться за молодежью, но в моменты своих прозрений понимавшая, что ей нечего делать на этом сомнительном пиру жизни, несущейся в никуда.