Дарья Курдюкова
Зверева называли «русским Ван Гогом». Фото предоставлено Музеем Анатолия Зверева
Очередную выставку об Анатолии Звереве в музее озаглавили «Мой учитель Леонардо», вспомнив, что ироничный Зверев называл классика и учителем, и другом. Показывают 170 зверевских работ, от портретов до анималистики, экспонируют его тетради-«трактаты», а еще к выставке выпустили факсимильное издание «Трактата о живописи» 1959 года, посвященного Георгию Костаки. Несмотря на цифры, экспозиция, как всегда, камерная, в этот раз она будет открыта до начала ноября – непривычно долго.
Темперамент бежал впереди Зверева. Леонардо помимо всего прочего выдающийся рисовальщик, конечно, тут не более чем зацепка, как говорят в музее, «название-эпиграф». С трактатами итальянца Зверева познакомил скорее всего актер Александр Румнев. Зверев был человек увлекающийся, нерв всего его наследия, огромного и неровного, а вслед за ним и выставки – в витальной энергии. И пока зрители «листают» на мониторах его оцифрованные писания (часть из них стали инсталляцией Аристарха Чернышева «Вселенная Зверева»), в витрине одна из тетрадей – они хранятся в коллекции директора музея Наталии Опалевой и были приобретены у знакомых художника – открыта на стишке: «Без кисти и кистями/ Рисуй и так и сяк/ Варьируйте перстями/ Вкось, вкривь, вдоль и вкосяк…».
Узнаваемость Зверева – его плюс и минус. Большая часть представленного хорошо известна, кое-что приобретено недавно, впервые экспонируют ранний, 1957 года «Дворик в Сокольниках». В аудиогиде его сравнивают с Саврасовым – зверевское место в искусстве вообще часто определяют через сопоставления. С саврасовской рифмой можно поспорить, но картинка с сушащимся перед домами бельем привлекает внимание тем, что в ней еще не набрала обороты фирменная «взвинченность» зверевского письма. Та, которая будет, например, в «Посвящении Левитану» 1979-го, в зелено-синих пятнах, где поперек неба (того, что из «Над вечным покоем») плывет подпись художника.
Темперамент – это и про работать чем попало, вернее, тем, что под рукой, как это тут видно на одном из портретов, превратившихся уже почти в рельеф. Темперамент – про зверевскую фактуру, со всеми этими наслоениями и со всеми этими процарапываниями, и про колорит, который он хорошо чувствовал. И – снова про Зверева в чужих глазах: как рисовальщика его оценил Пикассо, Костаки называл «русским Ван Гогом».
На субъективный взгляд, больше всего сейчас запоминаются не знаменитые портреты с кукольными женскими головками и не галерея забавных почеркушек с ню, и не галерея автопортретов. Даже не пейзажи, хотя они хороши, в них порой нервозность фактуры успокоена лирикой палитры. Дольше всего, как ни странно, рассматриваешь анималистику. Наверное, оттого, что у этих рисунков, то вполне бы подошедших к какому-нибудь учебнику, то пускающихся в пляс и линией выводящих и повадку, и характер, – самый широкий диапазон почерков самого художника. Пока этот любитель Московского зоопарка считал зарисовки с животными расширением «кругозора вашего воображения», Костаки говорил, что «хотел бы сравнить снайперский глаз Зверева с линзами фотокамеры, где единственная разница была в том, что пленку в камере необходимо менять, в то время как запас Зверева вечен». В этих зарисовках зверевский темперамент, быстрая работа по схватыванию образа, ощутим особенно остро. Как и то, что подробнее не значит точнее.
