Елизавета Авдошина
Профессиональные отношения гримера и актрисы перерастут в любовные. Фото со страницы «Нового театра» в «ВКонтакте»
Эдуард Бояков выпустил первую премьеру «Нового театра», который заработал в усадьбе Салтыковых-Чертковых на Мясницкой улице. Усадьба находится в хорошем состоянии по исторической сохранности и недавней реставрации и все последнее время была открыта как арендная площадка, так что Бояков подготовил пространство всего за два месяца, да и немалые спонсорские вливания скорый процесс открытия поддержали.
Название «Лубянский гример» покоробило театральную среду еще на объявлении Бояковым планов на сезон. Соседство с бывшим ведомством Дзержинского навевает недвусмысленные ассоциации, особенно в руках «работника» идеологического фронта. Но скандальный продюсер нимало не затрагивает советской истории, которой посвящена хроника усадьбы Салтыковых-Чертковых в ХХ веке. И представляет свой театральный продукт якобы о временах дореформенных. «Крепостной иммерсивный театр» в представлении Боякова – это, надо полагать, высший синтез Востока и Запада. Так обозначен жанр постановки, которую играют в усадьбе, принадлежавшей русскому дворянству и купечеству и выстроенной по европейской архитектурной моде. Весь спектакль лодка между Россией и Европой так и будет многозначительно раскачиваться через те или иные реплики персонажей – тема противостояния Боякова беспокоит страстно.
Жанр иммерсивного театра придуман британцами лет 20 назад. И даже в Москве обкатан за последнее десятилетие изрядно. Но в руках экс-команды МХАТ им. Горького (режиссеры при Боякове теперь Валентин Клементьев и Рената Сотириади, «придворный» драматург – Алексей Зензинов) иммерсивный театр – нечто оскопленное, понятое примитивно. Не сидеть зритель должен, а ходить, – вот зрителя и водят группами по парадным залам, показывая сценки. Водят как на автобусной экскурсии: проходим, не задерживаемся, вот здесь нельзя стоять, девушка, отойдите – загораживаете. Тотальная глухота к жанру коробит с первых минут. Зритель должен чувствовать саспенс – подвешенного актера по другую сторону окна можно разок показать в бутафорской петле под красным лучом софита. Удивиться зритель должен – танцы живота изобразить вдруг или сработать наверняка – живую козу под лестницу загнать. А если актер текст забыл или режиссер связки между сценами не придумал, так это не беда – в динамике «детали» не так уж и важны, главное – костюмы богато пошиты, а если публике «повезет», то и на звездный состав с Леонидом Якубовичем в роли графа можно попасть. Такое вот усадебное поле чудес.
Лескову тоже приходится несладко. Вот уж не ведал великий русский писатель, что сделают из его тончайшего произведения «Тупейный художник» нахрапистую агитку. Поначалу все кажется безобидным. Взят антураж старинного театра (взят, конечно, в самом поверхностном смысле), театра, словно бы развернувшегося в усадьбе графа Каменского. Крепостные девицы разгуливают в корсетах и нижних юбках и делят право на камариновые серьги, примадонну, прибитую декорацией, причащает священник (сцены со служителями церкви в спектакле ожидаемо разрастаются), разваливается в креслах граф, шатается пьяный приказчик... Завязывается любовь «лубянского гримера» (Кирилл Клименко) и молодой актрисы (Дарья Дуженкова). После цепочки бессвязных аляповатых эпизодов постановщики решают, что можно и вовсе забыть про заявленную иммерсивность – нагулялись, хватит! Публику приводят в конвенционально выстроенный зрительный зал, что даже имеет непосредственный смысл – гости словно бы приглашены на живое представление графского крепостного театра «Прекрасная Саконтала». Сцены из индийской драмы переводил с западных подстрочников еще Карамзин, так что разыгрывать ее вполне могли. Стилизация, однако, быстро скатывается в дурновкусие, потому что прием театра в театре дюже обманчив своей простотой. Разграничением внешнего сюжета и разыгранной интермедии никто не озабочен, потому до финала публика так и останется в креслах, а актеры не сойдут со сцены, окончательно потеряв двухмерность композиции.
Натанцевавшись в индийских костюмах, актеры возвращаются к разыгрыванию сюжета Лескова. Крепостные Ромео и Джульетта, художник и актриса убегают от деспотичного графа в надежде на свободную жизнь. И в этом спектакле они даже успевают провести первую брачную ночь после тайного венчания перед тем, как быть пойманными графской погоней (причем вставить жирную фонограмму колокольного звона в эпизод постановщикам явно важнее, чем сохранить логику повествования). Брачная ночь для предложенной трактовки станет поворотным событием. Ведь окажется, что рассказчик (Эдуард Йоонас) – это внук крепостной актрисы, которую граф, несмотря на побег, помиловал и вместе с вольной завещал ей свой театр, отчего ее потомок становится «основателем театральной системы»! Но новой театральной летописью тут не ограничиваются.
Тупейный художник Аркадий у Лескова, сосланный графом Каменским за ослушание в солдаты – «под волю царскую», возвращается за своей невестой после ранения, пишет ей письмо и собирается выкупить у графа, но в последнюю ночь перед встречей его зарезает в слободе постоялый дворник, чтобы выкрасть денег. А Любовь Анисимовна, та самая актриса, до последних дней жизни пьет горькую. Русская хтонь у Лескова непознаваема, как и национальный характер русского человека.
В инсценировке «Нового театра» судьба художника приобретает невиданные патриотические масштабы. Уйдя в солдаты, дослужившийся до офицерского чина Аркадий погибает под Азовом («да с кем же тогда воевала Россия?» – спрашивает юный рассказчик на сцене, «с Турцией и ее коалицией», – отвечают ему). Вдова получает цинковый гроб. Но сильная русская женщина не проливает понапрасну слезы, ведь под сердцем она уже носит наследника, а жених ее погиб геройской смертью – вот и награды имеются. Особое драматическое напряжение, даже патетическое звучание получают лесковские строки: «Сам губернатор на похоронах был!»
Театр – это такая кафедра, с которой много можно сказать миру добра, – писал Гоголь в золотой век непоколебимых нравственных истин, тогда как следующий век широко продемонстрировал, как театр становится практическим инструментом государственной идеологии. Судя по всему, ненадолго этот механизм был убран на пыльный чердак российской истории.
