Галина Коваленко
Сценография спектакля выполнена Александром Боровским. Фото Виктора Васильева со страницы «МДТ - Театр Европы» в «ВКонтакте»
В Малом драматическом театре – Театре Европы состоялась премьера «Чайки» Чехова в постановке Льва Додина. Через двадцать с лишним лет режиссер вновь обратился к этой пьесе.
Его первая «Чайка» надолго привлекла внимание публики и критики. Это был реалистический спектакль с тончайшей психологической нюансировкой характеров, сложными метафорами, отчего тогда уже начали отказываться постановщики – вступил в свои права постмодернизм, теоретических работ о котором несть числа. Остановимся на его определении Ихаба Хассана, предложившего в монографии «Расчленение Орфея. Вперед к постмодернизму».
Когда потерявший Эвридику Орфей вышел из царства мертвых, на него набросились обезумевшие менады и растерзали его, а голову бросили в ручей. Но голова Орфея продолжала петь. Это метафора постмодернизма.
Отвечает ли этому новая «Чайка» Додина? Режиссер сократил количество персонажей, объединив Сорина и Дорна в одно действующее лицо, некоторые реплики Дорна передал Треплеву. Маша из дочери управляющего имением Шамраева стала экономкой Сорина. Шамраева и его жены нет и вовсе. Медведенко переданы реплики нескольких персонажей. Тригорин не расстается с записной книжкой и цитирует Чехова. У Чехова Аркадина, по словам Треплева, «отхватит всего Некрасова наизусть», у Додина – Лермонтова. И сыну она поет колыбельную Лермонтова «Спи, младенец мой прекрасный». На строке «злой чечен ползет на берег» Треплев бросает мрачный взгляд на Тригорина – такая вот постмодернистская ироническая ухмылка.
Аркадина играет в пьесах Тригорина, который, по словам Нины, «не верил в театр». Но Аркадина в него верит: в трудную минуту она повторяет исповедь Маши сестрам о своей любви к Вершинину, но это и исповедь самой Аркадиной о ее любви к Тригорину. Сыгравшая Анну Каренину в постмодернистском фильме Карена Шахназарова Елизавета Боярская попадает в тональность режиссуры Додина, ее героиня – воплощение смятенности чувств. Ее мучает замкнутость Тригорина: она постоянно находится в состоянии выбора между сыном и любовником, и всякий раз побеждает чувство к любовнику, хотя иногда ощущается ее любовь к сыну.
Прекрасна сцена, когда она танцует с сыном вальс. Кажется, восстановлена их прежняя близость, но это был только порыв. В камерную финальную сцену прощания Нины и Треплева вторгаются другие персонажи. Когда Нина сообщает, что едет в Елец, Аркадина поясняет: «Взяла ангажемент». Она следит за Ниной, возможно, даже помогла ей с ангажементом.
Спектакль пронизывает то грустная, то едкая, временами беспощадная ирония.
В первой «Чайке» персонажи мчались на велосипедах, стоявших на месте, что воспринималось двояко – то ли это полет мечты, которую не догнать, то ли это их душевная стагнация. Эта романтическая двойственность волновала воображение.
В новом решении «Чайки» все зыбко, непостоянно, непонятно. На «колдовском озере» много лодок, которые качаются, и персонажам в них нелегко удержаться, что подчеркивает шаткость их духовного и жизненного бытия. Эта метафора усилена сценографом Александром Боровским странным занавесом с заплатами разных конфигураций и неустойчивым световым оформлением Дамира Исмагилова.
Если пространство сцены в первом акте заполнено лодками, то во втором – это голый пол двух уровней. На дальнем уровне происходят далекие от пьесы Чехова действия: там уединяется потерявшая себя Аркадина, Маша отдается Треплеву.
Замена Некрасова на Лермонтова подчеркивает стремление персонажей к иной, чистой, поэтической жизни, которая для них невозможна. Возникает атмосфера Блока: «уюта – нет, покоя – нет». Это характерно для мятущегося, нервного Треплева (Никита Каратаев) и, казалось бы, спокойного, иногда даже флегматичного Тригорина (Игорь Черневич). Черневич оправдывает слишком частое обращение своего героя к записной книжке, хотя это временами вызывает улыбку и даже смех. Но он невозмутим, это одиночество творца. Тригорин замкнут, и это мучает Аркадину (Боярская), отчего она нервозна, постоянно находясь в состоянии выбора – сын или любовник. Побеждает чувство к любовнику, и ее гложет вина.
Сергей Курышев (Сорин) раздваивается на два взаимоисключающих персонажа – добряка Сорина и умного, с долей цинизма Дорна. Такое ироническое переосмысление образов сложно, но актеру это удается. Он, как кентавр, вмещает в своего персонажа противоречивые черты, создав новый характер с постмодернистским разорванным созданием. Не столь сложная, но сходная задача поставлена и перед Олегом Рязанцевым. Его Медведенко, если цитировать Дорна, это «Медведенко и «еще кто-то». Этот «кто-то» в отличие от Медведенко умен, ироничен и не жалок. Актер справляется с такими наслоениями, создав неоднозначный образ.
Никита Каратаев в роли Треплева временами однообразен. В нем не чувствуется творческого начала. Он сосредоточен на одной мысли – мать его не любит. У Чехова Дорн (в спектакле Маша) сообщает, что он застрелился: «Дело в том, что Константин Гаврилович застрелился…» Психолог Дорн пытается осмыслить поступок Треплева, на секунду задерживая сообщение о его гибели: «Дело в том, что...» Маша (Полина Севастьянихина) как любящая женщина это понимает интуитивно и воспринимает спокойно, как будто бы знала об этом заранее. Последнее в пьесе многоточие должно быть насыщено.
В роли Нины дебютировала выпускница РГИСИ Анна Завтур. Режиссер лишает образ девушки-чайки поэзии: полная странных символов фантастическая пьеса Треплева исполнена ею без подъема, прозаически, не потому что она Нине непонятна, но потому что ею не принимается. Ей нужны другие пьесы. Жизнь ее не балует, и в финале она мягче, терпимее, женственнее. Верится, что она обрела если не призвание, то профессию. В этом ее отличие от Треплева и современность решения образа. Прощаясь окончательно с ним и с «колдовским озером», где прошла ее юность, когда ее переполняли «чувства, похожие на нежные изящные цветы», она издает крик чайки, закрывая эту страницу своей жизни.
Додин создал коллаж из пьесы, сотворив практически новую пьесу со знакомыми персонажами, которые приобрели другие черты, не утратив связи с персонажами Чехова, ставшими прототипами новых, созданных мыслью и талантом режиссера и воплощенных актерами.
Премьера – не застывший результат, но развивающийся и обогащающийся от спектакля к спектаклю театральный текст. Постмодернистская игра, затеянная и сотворенная режиссерской волей и фантазией Льва Додина, заставляет принять ее правила: голова расчлененного Орфея поет. «Чайка» Чехова продолжает полет в новом веке.
Санкт-Петербург
