Елизавета Авдошина
«Школе современной пьесы» 33 года, и первый год театр существует без основателя. Фото РИА Новости
Иосиф Райхельгауз больше не работает в театре «Школа современной пьесы» – еще недавно такая формулировка звучала бы оксюмороном. Но сегодня – это будничный факт. Как на самом деле режиссер отреагировал на увольнение, что думает о политике и о том, почему не собирается эмигрировать, корреспондент «НГ» Елизавета АВДОШИНА поговорила с Иосифом РАЙХЕЛЬГАУЗОМ.
– Нынешний сезон «Школа современной пьесы» впервые открыла без своего основателя. Официально никаких комментариев не было, но, судя по всему, вам не продлили контракт в связи с высказываемой вами политической позицией о СВО.
– Видите ли, конечно, у меня ощущение, что со мной поступили несправедливо. Я этот театр придумал, собрал, получил для него помещение, передал это помещение городу Москве (здание было федеральным), собрал уникальную труппу. За много лет здесь играли и работали выдающиеся артисты. И сейчас в труппе девять народных артистов; к сожалению, Альберт Филозов и Алексей Петренко умерли не так давно, а было 11. И это театр, где до последних дней жизни играли Мария Миронова, Михаил Глузский, Людмила Гурченко, Любовь Полищук, Владимир Качан. Это театр, который представлял Россию в 52 странах мира, на огромном количестве фестивалей мы получали Гран-при.
Театр государственный. Государство имеет право поступать с ним и с его руководством как считает нужным. Но это был не только по моему мнению уникальный театр, который 33 сезона существования выпускал только мировые премьеры. Лучшие прозаики и драматурги отдавали нам свои пьесы и их премьеры были у нас и только потом – в других театрах. У нас показали первые спектакли и родились театры: «Мастерская Петра Фоменко», Театр Елены Камбуровой, «Квартет И», Евгений Гришковец выпускал здесь все свои моноспектакли и большинство его пьес я ставил первым. И даже когда мы классику ставили, это была игра с классиком – с Грибоедовым, Чеховым, Сервантесом и так далее.
– А что с непродлением контракта?
– Мне ведь никто не сформулировал точно, почему меня уволили. Из того, что я знаю, понимаю, из того, что ходит по интернету, из того, что ходило в каких-то цитатах, большинство из этого мне приписано, я этого не говорил.
Я люблю нашу Родину, мне кажется, не меньше, чем те, кто распоряжается моей судьбой. Меня так воспитали. Мой отец на танке дошел до Берлина, расписался на рейхстаге – подпись до сих пор существует. Он увешан был весь орденами и медалями. Да и у меня огромное количество наград, орденов российских и зарубежных, огромное количество благодарностей.
Я понимаю, что мне инкриминируют. Я выходил регулярно на самые разные политические ток-шоу. Но, будучи режиссером, главное, что я пытался донести: нужен диалог.
Самое поразительное то, что цели, которые сегодня преследует специальная военная операция, я обнародовал задолго до ее начала, сразу, когда Зеленского избрали президентом. Буквально через несколько дней я написал ему письмо: я понимаю, что я – обычный гражданин соседнего с вами государства и, наверное, не могу обращаться к президенту, тем более с советами. Но поскольку ваша основная профессия – артист, а моя – режиссер, позвольте как режиссер артисту сказать вам несколько слов. И дальше: не боритесь с русским языком. Это неверно и приведет вас к трагедии. Второй пункт: не составляйте списки врагов Украины. Это глупо, абсурдно, вы на этом потеряете. Третье: зачем вы остановили транспортное сообщение – самолеты, поезда? Это неверно. И четвертое: люди наши – родные по происхождению, по общей культуре. Не надо рвать эти связи. И сколько я мог, я старался культурные связи поддерживать. У нас были гастроли в Киев, в Одессу – город, где я родился. Культура – это наши последние связи.
– Он ответил?
– Мне прислали из администрации президента сообщение, что письмо получено. Больше никакого ответа не было.
– Я слышала, вам предлагали поехать в Донбасс, а вы отказались…
– За несколько дней до того, как уволили, в одном частном разговоре мне было предложено поехать с театром в Донбасс. Я ответил, что в Донбасс готов был ехать. И тогда был готов, и сейчас. Но если речь о театре, мне надо сперва обсудить этот вопрос с труппой, с сотрудниками. Я знаю, даже в Ярославском театре не все сразу согласились ехать, хотя это было задолго до нынешних событий, полтора или два года тому назад. Сам я готов ехать – читать стихи, петь, рассказывать. Я готов.
– Вам приписывают дружбу с украинским депутатом Алексеем Гончаренко, который неоднократно выступал спонсором гастролей «Школы современной пьесы»…
– Я познакомился с Алексеем Гончаренко лет 15 тому назад, он был депутатом Одесского горсовета, потом стал председателем облсовета. Мне казалось, его очень интересовала культура. Каждый год мы приезжали на гастроли и он очень помогал в их организации. А я, как уже сказал, считал и продолжаю считать, что культурные связи – это очень важно. Я занимаюсь театром и не могу думать иначе.
Мы играли на русском языке, а они нам давали сцены и так далее. Я даже однажды Гончаренко вручал грамоту от Союза театральных деятелей за поддержку культурных связей. И я хотел в Одессе сделать Русский театр.
Но дальше Гончаренко совсем ушел в политику. И я уже ему задавал вопросы: зачем вы боретесь с русским языком? Он, как мог, объяснял. Я, естественно, как был с этим не согласен, так и не согласен до сегодняшнего времени. А вот дальше, когда я начал читать за его подписью слова «убить русских», «уничтожить русских», «расправиться с русскими», я с ним прекратил всяческое общение.
– То есть сейчас не общаетесь?
– Нет, конечно. Для меня это абсолютно неприемлемо. Я не могу сказать, что мы были друзьями. Но хорошими знакомыми были. Мы общались, вместе учили Пушкина наизусть. Я не шучу. Мы с ним со сцены читали «Я жил тогда в Одессе пыльной …». Он прилетал в Москву, ходил по театрам смотреть премьеры... Но в какой-то момент он стал рассказывать, что бороться с людьми нужно по национальному признаку. Такой человек для меня – враг. Бороться с людьми, потому что они такой или другой национальности? Это делали фашисты во время Великой Отечественной войны.
То, что происходит сегодня, для меня, родившегося в Одессе и прожившего всю жизнь в Москве, больно и непостижимо… Я не политик, но в этой сложнейшей ситуации, убеждён, что культура является мощнейшим инструментом диалога и даже, возможно, будет в силах залечить эти невиданные раны.
– А правда, что был момент, когда вы поддержали Гончаренко в том, что надо у России забрать Кубань?
– Нет, конечно! Я уже был в конфликте с теми, кто на Украине говорил, что не нужен русский язык, не нужна русская культура. И вдруг читаю в Facebook (запрещен в России, принадлежит корпорации Meta, признанной в РФ экстремистской. - «НГ») у Гончаренко, что вот есть Кубань, а на Кубани давние культурные традиции украинские. Есть и украинская культура, и русская, я это читаю и пишу: как правильно, что мы можем на культурной почве вновь найти общие интересы, общие перспективы. Я написал про культуру, а кто-то тут же заговорил про «возвращение земель». Мне в голову такое прийти не могло! Я что, сумасшедший?!
– Мы с вами разговариваем в Москве…
– Я понимаю, о чем вы. Я поставил спектакли в крупнейших театрах мира – в Нью-Йорке, в Женеве, в Национальном театре Габима, в Национальном театре Турции. Я – профессор Тегеранского университета, лауреат Государственной премии Турции. Поверьте, я бы мог уехать и не раз. Мне предлагали заведовать кафедрой в Рочестерском университете в Америке. Когда моя дочь школу заканчивала в Америке, я ее спросил: «Маш, ну, что в Америке останемся?» – «Ни в коем случае, папа!» – «Какая ты умница, Маша!»
Сейчас Мария Иосифовна магистрантов набрала в ГИТИСе. И я здесь 50 лет преподаю. Я никуда, пока меня не вышибут, не уеду. А если вышибут, я даже оттуда ругать Россию не стану. Моя родина и мой театр – в широком смысле – здесь. Мне здесь хорошо. Я был более чем в 80 странах, а на третий день мне хочется в Подмосковье свое. Правда, мне хочется смотреть в окно и видеть свой дуб с березой, как это ни банально звучит.
– Вернемся к вашему театру. Парадокс такой получается: в 80-е создавали независимые театры, потом стремились, чтобы было довольствие финансовое, сделать их государственными. А теперь за что боролись, на то и напоролись. Ваше – и отбирают. Как это можно пережить?
– Нельзя пережить. Мне по-прежнему кажется, что это несправедливо. Но я с этим тем не менее соглашаюсь. Те, кто это сделал, имеют на это право – это государственный театр, и они считают, что я не достоин руководить государственным театром. А моё право – жить, как я живу, верить в то, во что я верю, и, самое главное, моё право – прежде всего, сохранять понимание этой жизни. Мне не должно быть стыдно перед собой, перед моими детьми, перед вами, перед своими студентами. И это главное.
– Как грустно сегодня звучит название вашей новой, недавно вышедшей книги – «Во всем виноват режиссер»… Я прочитала ее и как раз хотела спросить, а можно ли стать режиссером или поставить спектакль, прочтя такое пособие по режиссуре?
– Есть технология, есть точные рецепты. Вот мы хотим с вами построить лестницу. Мы говорим, что нужно спилить сосну, снять с нее кору, распустить на отдельные доски, высушить, построить. Это технология. Другое дело, что один столяр окажется талантливым, сделает очень красиво, художественно, а второй сделает грубо, заколотит гвоздями. То же самое с режиссурой. Очень важно, какое у тебя содержание. Собственная жизнь, собственные нервы, собственные размышления. Если у человека все это есть, то его можно обучить технологии. Что сначала надо прочесть пьесу, потом нужно сообразить пространство, договориться с художником, сценографом, как будут выглядеть мебель, реквизит, свет, костюмы; позвать композитора, балетмейстера, а потом объяснить артистам замысел. В общем, технологии есть, только один оказывается Станиславским или Мейерхольдом, а другой – нет.
– Что значит для режиссера лишиться своего театра, работы?
– Знаете, я могу вам пример привести. Вот 33 года театру «Школа современной пьесы». Лет 30 тому назад моего однокурсника, товарища Бориса Морозова увольняют из Театра Пушкина. Он был главным режиссером. И я представляю, в каком он состоянии. Я звоню ему в тот же день: «Боря, дорогой, завтра приходи и начинай ставить в моем театре». Через несколько лет из Театра Станиславского увольняют Сашу Галибина. Я звоню Саше. Через еще пять лет Леонида Хейфеца, великого режиссера и педагога, увольняют из Театра Советской армии. Я звоню: «Леонид Ефимович, дорогой! Пожалуйста, завтра придите в театр, начинайте ставить». Морозов поставил один из лучших своих спектаклей – «Миссис Лев» с Львом Дуровым в главной роли, а Хейфец поставил «Антигону в Нью-Йорке». Для меня вообще ситуация, когда человека лишают дела, – невозможная.
Мне предложили два названия ставить в театре Гешер. Это известнейший израильский театр. Но зачем? Там очень много артистов ходит, бродит. Ну, я могу открыть там новый театр. Я вообще не раз открывал театр: Театр на Мытной с Васильевым, Театр Станиславского. Я уж не говорю о «Школе современной пьесы». Я работал в лучшие времена в «Современнике», на Таганке. Я сейчас в полной силе собрать, сообразить и создать новый театр.
Обидно, что сегодня наш, русский театр, который, безусловно, занимает самые передовые позиции в мире, лишается своих выдающихся режиссеров (я не о себе говорю) и позволяет «дельцам» от культуры ломать и деформировать театральное пространство.
– Вы разговаривали с новым худруком «Школы современной пьесы»?
– Мы разговаривали с Астраханом. Он предложил сотрудничество. Но я увидел, что он не понимает и не принимает программу и суть «современной пьесы». Ближайшей премьерой объявлена «Тетка Чарлея». Как говорится, комментарии излишни. Я не могу и не хочу помогать ему разрушать театр.
Мы в театре проводили конкурс каждый год на лучшую пьесу на русском языке, на который присылали от 300 до 500 пьес. И каждый год ставили пьесы победителей. Мы издали 22 или 23 тома. И так через 100 лет откроют эти книги и узнают, какие пьесы писали в 2013–2014–2022 годах… Я не войду в театр, пока он оттуда не выйдет. Если мне предложат, я вернусь и буду эти руины восстанавливать. Сейчас мне там нечего делать. Это все равно, как если бы там был ресторан мишленовский, а вместо него открывают столовую и хотят, чтобы я там чистил морковку. Я готов чистить и морковку, и картошку. Но если я буду понимать, ради чего это делается.
