Дарья Курдюкова
Российские музеи долго учились делать сложные, масштабные проекты. Фото агентства «Москва»
Занявшая второй этаж главного здания ГМИИ выставка «Брат Иван. Коллекции Михаила и Ивана Морозовых», сделанная вместе с Эрмитажем и Третьяковской галереей, продолжает масштабную эпопею о знаменитых коллекционерах нового искусства и вместе с тем выглядит памятником международным музейным связям. Проекты о Щукиных (см. «НГ» от 19.06.19) и Морозовых задумывались гастролирующими между парижским фондом Louis Vuitton, Пушкинским музеем и Эрмитажем – Морозовы возвращались из Парижа в Россию уже в новых политических реалиях, а Минкультуры ввело мораторий на вывоз музейных экспонатов на зарубежные выставки. Пока – до 2023 года, но потом чиновники разрешат возобновить обмен только с «дружественными», с точки зрения политиков, государствами.
Могилу Ивана Морозова в Карлсбаде исследователь истории российских коллекционеров Наталия Семенова и правнук Морозова Пьер Коновалофф нашли всего десять лет назад и случайно. Род Морозовых вел отсчет от крепостного, превратившись в состоятельную купеческую династию – владельцев «Товарищества Тверской мануфактуры», со временем в Москве их семья стала жертвовать деньги на образование и лечебное дело. Братья расселились по особнякам в центре города: старший Михаил обосновался в усадьбе на углу Смоленского бульвара и Глазовского переулка, младший Арсений построил на Воздвиженке особняк в псевдомавританском духе. Иван жил на Пречистенке, 21, где потом его национализированную коллекцию откроют в виде Второго музея новой западной живописи, а в 1928-м туда перевезут и щукинское собрание, учредив Государственный музей нового западного искусства. Арсений к коллекционированию был глух, Михаил ушел в 1903-м в 33 года, Иван после национализации великой коллекции был унижен должностью помощника хранителя собственного собрания. Теперь он будто снова вступил в права владения.
Кураторы (Марина Лошак, Александра Данилова, Алексей Петухов, Анна Познанская и Наталья Александрова) выстроили рассказ на противопоставлениях, сопоставлениях и рифмах. Архитекторы Кирилл Асс и Надежда Корбут изящно обыграли метафору зыбкой мембраны, отделяющей частный особняк от музейного пространства.
Эклектичный вкус Михаила, возможно, не успевший выкристаллизоваться, отпечатался в по-своему яркой, но несколько хаотичной коллекции, где васнецовские «Три царевны» удивлялись мунковским «Девушкам на мосту», а герой «Кабачка» Эдуара Мане – портрету матери Михаила и Ивана Варвары Морозовой кисти Константина Маковского, – этот зал сейчас выглядит прелюдией и предвкушением собранного Иваном. Он тут в абсолютном большинстве, сквозь пространства его особняка теперь мерцает музей, показывая эволюцию собирательского вкуса, тоже оформлявшегося где-то вокруг Коровина (у него братья брали уроки живописи), сладостно застрявшего в символизме, но в итоге успевшего оценить и фовистов, и кубизм Пикассо. Михаила видят эксцентриком без особой стратегии (впрочем, именно он привез в Россию первые работы Мане и Моне – причем картины последнего в том же 1901-м впервые попали во французские музеи, – Ренуара, Ван Гога и Гогена, а Мунка – до сих пор единственную, но на Сезанна не решился). В Иване акцентируют знаточество, недаром лейтмотивом выставочного маршрута стали книжные полки с каталогами и монографиями из его собрания, найденные в библиотеке ГМИИ незадолго до открытия проекта.
В Белом зале, посвященном Музыкальному салону в усадьбе Ивана Морозова, царствуют несколько слащавые символистские Амур и Психея Мориса Дени (колоритом остался недоволен сам художник и отдельные части даже правил) – заказ, хронологически почти совпавший с щукинскими переговорами с Матиссом относительно панно для лестницы своего особняка. Возможно, как раз сотрудничество Щукина с фовистом подтолкнуло Морозова к решению тоже по-особому оформить вестибюль своего дома – так появился средиземноморский символистский триптих Пьера Боннара, которому теперь отдан атриум. И даже майолевым аллегориям весны, цветения и плодородия в виде обнаженных дев, тогда обжившим Музыкальный салон, а теперь Белый зал, сейчас из атриума вторят коненковские ню.
Рифмы между европейским и отечественным искусством выстраивал сам Иван Морозов, а кураторы их акцентировали, выведя на более общий разговор о сходстве и связанности путей развития. Выставка не об этом или не только об этом. Но сегодняшняя российская политика изоляции весьма прозрачно напоминает, что – и об этом тоже. В том, что касается выставок, российские музеи долго учились делать сложные, масштабные проекты, которые были бы интересны на международном уровне, политика рушит связи очень быстро, и уже сейчас даже вроде бы незначительная деталь, переводы вступительного текста для «Брата Ивана» на английский и французский, кажется печальной условностью.
К французским символистам пододвигаются Головин и Сомов, к импрессионистам – Коровин и Сергей Виноградов. Колористически жовиальный Матисс сопоставлен, например, с бубнововалетцем Машковым: отечественный авангард стоял на плечах Сезанна, Матисса и Пикассо. Иногда эти рифмы идут не от «-измов», но от интонации. Гогеновский взрыв цвета соседствует с громкостью колорита Сарьяна, матиссовский марокканский триптих, дышащий негой восточного жара в непривычно холодной для фовиста синей гамме, гармонично делит стену с голубой миражной истомой степи у символиста Павла Кузнецова.
Если коллекционирование – страсть, оно неотделимо от жизни, но та вносит свои коррективы. Потому, с одной стороны, среди архивных документов здесь выставлены не только письма, но и многочисленные квитанции, то есть в дело вступает экономика искусства. С другой стороны, в искусство вмешивается политика. Во время устроенных большевиками распродаж музейных собраний вангоговское «Ночное кафе», которому Иван Морозов удачно подобрал в пару «Кафе в Арле» Гогена, было продано и сейчас хранится в Художественной галерее Йельского университета, а сезанновский портрет жены в оранжерее ушел в музей Метрополитен, – в Пушкинском их представили тенями в виде черно-белых репродукций.
