Дарья Курдюкова
Мать и дитя. Фото агентства «Москва»
График Гурий Захаров (1926–1994) и скульптор Татьяна Соколова (1930–2010) поженились в 1954-м и с тех пор вместе представляли лирическое измерение так называемого сурового стиля. Первые захаровские работы поступили в Третьяковку в 1962 году, первое произведение Соколовой – портрет мужа – в 1968-м, в 2018–2019-м их дочь Наталья Захарова подарила галерее 85 гравюр отца и одну из поздних вещей матери «Я устала», скульптуру, добавляющую традиции изображения спящих Венер шутливый акцент. Выставка «Вдвоем» с сотней оттисков и 30 скульптурами должна была открыться еще два года назад, но вмешалась пандемия.
Кажется, Захаров мог бы иллюстрировать Державина, а мог бы Хлебникова. Его гравюры с простыми мотивами от какой-то почти эпической основательности рассказа, почти парадоксальным образом не отменяющей камерности, органично переходят к синкопированному ритму. Зять, физик Михаил Кириллов-Угрюмов вспоминает, что у страсти, с какой Захаров относился к поэзии, «были свои оттенки: Бог – Державин, печаль – Заболоцкий и Хлебников, восторг – Пушкин». Но Захаров, после Строгановки порвавший с живописью ради графики и сжегший свои картины, иллюстрацией не занимался. (Зато еще в 1954 году, будучи сотрудником архитектурно-художественного бюро при Министерстве судостроительной промышленности, участвовал, например, в оформлении интерьеров ледокола «Ленин».)
Графика в оттепельную пору пришла «во все дома, была и в гостиницах, и в детских садах, и в поликлиниках, повсюду. Сам собой осуществился призыв «Искусство – в жизнь», – напоминает сокуратор выставки Оксана Карлова (проект они готовили с Еленой Бушуевой): Захаров всю жизнь работал в Комбинате графического искусства и часто видел свои работы в окнах домов – эстампы можно было купить в любом книжном магазине. Одна из таких гравюр, с двойным портретом художников на пляже, в детстве висела в доме их будущего зятя.
Сын сапожника и генеральская дочь, люди неуемного темперамента, как о них вспоминают, Кентавр и Амазонка, как сами они себя звали, Захаров и Соколова оттепель почувствовали в искусстве, понятном широкому зрителю, но сосредоточенному на частной жизни. Отсюда многочисленные гравюры с домашними интерьерами – семья за столом, жена с книгой, у телефона, с пластинкой, спит, – отсюда их портреты друг друга как часть диалога в жизни и профессии, отсюда образ материнства как один из главных мотивов и этих оттисков, и скульптур. Отсюда любовь представлять виды из окна (взгляд из частного мира), а если старые московские бульвары да улочки, район Таганки, Солянку, Рождественский бульвар, – то тоже как часть личной биографии. Не так уж важно, вторит ли папироска беседующего с Пушкиным Маяковского дыму МОГЭСа или просто дворничихи чистят снег на Рождественском бульваре, – ты это либо ощущаешь частью своей биографии либо нет.
Небольшой арсенал мотивов у Захарова не выглядел скучным как раз благодаря интонированности (познакомившись в 1959-м с Фаворским, Захаров внимал его советам), шла ли речь о более жестких штрихах линогравюры или о большей нюансировке, «живописности» в появившихся позже офортах. Этой интонированностью он запоминается сейчас и запоминался тогда. Кириллов-Угрюмов описывает в каталожном эссе распространившийся в городе «народный анекдот» – как-то к любившему рисовать Таганку ночью художнику подошел подвыпивший человек: «Зря ты, мужик, здесь стараешься. Есть такой художник Захаров, так он тут все уже давно перерисовал».
Женщина-скульптор – не такое уж распространенное явление. Почерк Соколовой, наверное, можно сравнить со стилем Аделаиды Пологовой. Вот Пушкин, который не «наше всё», а сидит, подпирая подбородок руками или читает книжку, закинув руку за голову и глядя куда-то ввысь. Вот дитя с матерью, а вот она уже веселая «бабка», вот дочка, вот тоненькие герои из аллегории весны, а вот – сенокос, куда они, возможно, перекочевали поздним летом, вот согбенная бабушка в платочке, а вот та самая «Я устала» с пышнотелой Венерой.
Распада СССР Гурий Захаров, прежде политики в искусстве не касавшийся, не принял. Одна из последних его работ на выставке– «Здесь было великое государство» 1991 года – кажется угрюмым и тяжеловесным собранием символов, как ему казалось, ушедшей истории, и здесь звучит уже совсем иная интонация. Былая легкость исчезла. Он умер в 1994 году, как оказалось, перенеся на ногах четыре инфаркта. Она, вспоминает их дочка, «больше практически не работала». Важное для них «мы» («Мы же художники!» – неизменно говорили они, отправляясь работать, вместо того чтобы заняться чем-то еще или просто отдохнуть) распалось.
