Дарья Курдюкова
|
|
Утонченные женские образы – лейтмотив выставки. Фото агентства «Москва» |
«Локоны вьются, глаза сияют, губы раскрыты – все это пленительно и отвлеченно. Настроение грусти, иногда легкого недоумения еще больше украшает этих девушек», – отозвался в 1907-м Анатолий Луначарский о Федоре Боткине на выставке Союза русских художников. И так же мог бы написать о многих-многих других. «Пленительно и отвлеченно» – почти девиз эпохи с ее декоративностью, бесконечными поисками красоты, томностью, ретроспективизмом и попыткой разглядеть свое отражение, как в зеркале воды, в других культурах, от античности до новейшего французского искусства. Недаром заставкой экспозиции стал «Листопад» Ивана Горюшкина-Сорокопудова – утонченный женский профиль, обрамленный беспокойной копной темных волос и вихрем зардевшихся осенних листьев. Это портрет стоматолога, что, впрочем, совершенно непринципиально. Лик эпохи. Как хрестоматийно известные ахматовский портрет кисти Ольги Делла-Вос-Кардовской или ею же написанный образ Гумилева, как голубкинский портрет Белого, как головинский Шаляпин-Олоферн. Как чувственные натурщицы скульптора Андреева, как неизвестные того же Боткина, то встречающие на берегу озера закат, то предстающие неизвестной девушкой с томным лицом, копной темных волос, в окружении растительного орнамента…
«Замоскворецкого парижанина», мирискусника Боткина, дядю Бориса Пильняка Александра Савинова, в войну помогавшего эвакуировать эрмитажную коллекцию и умершего в блокадном Ленинграде, начинавшего как валторнист Василия Денисова не назвать неизвестными художниками, просто в хрестоматийном ряду они чуть менее очевидны.
Боткин, это отмечал тот же Луначарский, выступает из ряда живописной манерой, «отбрасывает прочь пластическую выпуклость и пестроту действительности, остаются два-три красочных тона». «Гладкая» живопись сообщает, что она уже как бы что-то другое, то ли графика, то ли расписное дерево. Декоративность Савинова с треплющим собаку крестьянским мальчиком под яблоней, которая выглядит не менее аппетитно, чем савиновские же апельсиновые деревья на Капри, с итальянскими «балконными» грезами будущей жены, противоположна. Она-то как раз «танцует» от фактурно положенной краски, от пестроты пятен и мазочков, помня заветы импрессионистов, гобеленность символистов – все это потом пожухнет, исчезнув в заказной бурой махине 1935-го «Принятие декрета о создании РККА» из Русского музея, но сейчас речь не об этом, и показывают начало пути. А Денисов, оттолкнувшись от реалистических лиричных пейзажей, пришел к абсолютному символизму с экспрессивной красочной вязью «Ночи» и «Греха». Его рисункам, среди которых есть посвящение памяти Врубеля и его «Демону поверженному», отдан отдельный зал.
Как известно, графика обрела особое значение в модерне, во многом стараниями мирискусников, и та половина экспозиции, которую составили плакаты самого разного толка, открывается знаменитой сомовской афишей для первого совместного выступления мирискусников – устроенной Дягилевым в 1898 году Выставки русско-финляндских художников. Следом – разнящиеся качеством плакаты, призывающие оформить подписку на «Ниву» (на одном из них черт-искуситель перстом вкладывает мысль в хорошенький лоб юной особы), пожаловать на «Конские состязания» (куда вскакивают на лошадях два древних грека, выполненные, как тут пишут, директором Императорских театров Владимиром Теляковским), на карнавал Охотничьего клуба или концерт «Духовное песнопение» в консерваторию… В одних афишах угадывается влияние Мухи и Эдуара Вюйара, в других торжествует неорусский стиль… Помогавшая куратору Надежде Мусянковой готовить графическую часть проекта Елизавета Горелышева рассказывает, что в 1897–1898 годах в Петербурге и следом в Москве впервые прошла Международная выставка афиши, давшая импульс развитию плаката. Помимо тиражной графики здесь есть редкие вещи вроде афиш-ширм, написанных акварелью в 1919-м бывшим голуборозовцем Сергеем Судейкиным для поэтического вечера Василия Каменского в тифлисском Театре артистического общества.
Модерн, которому Третьяковка регулярно делает оммажи, сейчас трактован довольно широко. Это время рубежа веков, рассыпающееся мозаикой, где есть место и афише Георгия Якулова для кафе «Питтореск» 1917 года, и гигантскому полотну «Италия», которым ученик Репина и Ционглинского, будущий соцреалист Исаак Бродский в 1911-м отчитался перед Академией художеств за пенсионерскую поездку – масштабно, цветисто и вопреки обилию фруктов довольно безвкусно, но все же это пока был базар, а не съезды и демонстрации.
