Пластинка с прахом

Фото Маргариты Денисовой/Центр имени Вс. Мейерхольда

Художественным руководителем Центра имени Мейерхольда (ЦИМа) Дмитрий Волкострелов стал два сезона назад, но пандемия помешала сделать первое «заявление» в таком статусе. Наконец, в репертуаре появился его программный спектакль - «Русская смерть».

Спектакль действительно программный. Кажется, в нем собраны мотивы всех крайних работ режиссера. К тому же новое высказывание очень адресно – оно обращено к поколению сверстников - тридцатилетних, главных зрителей нынешнего ЦИМа.

За последний период творческий образ некогда авангардной площадки сильно размылся (теперь и вовсе перспективы туманны: по политическим мотивам из центра ушла его многолетний арт-директор Елена Ковальская). Сегодня это скорее мультижанровое комьюнити резидентов, промежуточные опыты коих и приходят смотреть публика.

Перформанс Волкострелова, только внешне убранный под конвенциональный спектакль, венчает этот театр, дрейфующий к отказу от игры, от проживания сюжета. Вопрос, что является, а что не является сегодня театром, режиссёр исподволь задает, наверное, на каждом спектакле, не боясь затянутых пауз или отсутствия внятных финалов, как бы намеренно раздражая зрителя.

Сбоку фойе примостился стол со следами бурного празднования дня рождения…Преодолевая лестничный пролет в зал, успеваешь о нем забыть. Но, когда на входе получаешь квиток – «ваше место на кладбище», понимаешь, что так оно, видимо, и происходит – не успел взойти вверх, как уже пора вниз. Впрочем, сентиментальности тут нет места. Рационализм Волкострелова, его поиски смыслов, которые он, как зону ответственности, всегда разделяет со зрителем, - конструируют пространство образное и в то же время стерильное от эмоций. Большой зал поделен на кладбищенские участки, по периметру которых и рассаживаются зрители, только в центре не мертвая земля могил, а уютные обжитые пространства. Актеры (три мужчины и три женщины) сидят под торшерами на креслах или диванчике и молча пребывают в своем отрезке вечности. Их предметный мир во многом схож: живые растения - многолетники дополняют икеевские интерьеры, но есть памятные предметы исключительно индивидуальные – то, что человеку дорого и то, с чем ассоциируется момент небытия.

Если бы нужно было назвать только три слова, определяющие спектакль, то на ум пришли бы такие: атмосфера, красота, скука. Свет загорается локально, освещая маленькие островки «потусторонней» жизни «случайных» героев - практически все время действия зал погружен не только в тишину, но и в темноту. Герои произвольно встают, идут к участку своего «знакомого», молчат, о чем-то думают, улыбаются ему – как если бы улыбались его портрету. Параллельно голос из ниоткуда ведет свой странный диалог, сталкивая наивные вопросы современного человека, который непременно хочет ко всему подготовиться (даже к собственной смерти через 40 лет, понимая ее, как очень конкретный процесс) - с объективизацией смерти в русской литературе. Смерти как метафизического события. Смерти как страдания и как упокоения.

Легкий абсурд психотерапевтической анкеты противопоставлен метафизике умирания, зафиксированной в художественном слове. А довлеющая тишина - разрежающему ее пению. Русские романсы герои поют а капелла, но словно распеваясь сами с собой в одиночку. Со звуком связан и главный месседж спектакля.

Ставя пластинки в проигрыватель - они есть в «наборе» вечности каждого актера - героини рассказывают о новом способе консервации праха. В Англии придумали делать функциональный носитель - винил с использованием праха усопшего. На такую пластинку можно записать все, что хотелось бы связать с покинувшим мир человеком. Если раньше, размышляет режиссер вслух, все было связано с культом предков, то теперь нет места усопшим - в мире не хватает места живым. Но куда важнее другое обстоятельство - вытесняется историческая память.

В финале актеры, уходя со своих участков, предлагают зрителям посмотреть их вещи, побыть на их месте. На одном столе можно найти лего, на другом – паззл со множеством деталей, на третьем - шахматы. Во «фрагменте» гостиной актрисы Инны Сухорецкой разложены семейные фотографии и письма из родового архива. Как последняя Атлантида памяти.

С формальной точки зрения спектакль не кажется совершенным, но сила театра вместе с ходом времени сделала его пророческим.