Страшная сказка из "Толстой тетради". Роман Аготы Кристоф инсценировали в ГИТИСе

Над спектаклем студенты работали с первого курса. Фото Ольги Стрелец/ГИТИС

Редкий случай, когда дипломный спектакль театрального института становится событием большой театральной повестки. Именно так случилось с «Толстой тетрадью» актерско-режиссерского курса Мастерской Олега Кудряшова в ГИТИСе.

Агота Кристоф, венгерка, эмигрировавшая в Швейцарию и писавшая на французском языке, в России, хоть и была переведена 20 лет назад, до сих пор малоизвестна. Ее роман – из той литературы о войне, которая еще обжигает, открывая неизжитые раны. Два подростка, мальчика-близнеца (а может быть, это и не близнецы, а брошенный ребенок и его alter-ego), в годы Второй мировой войны оставлены матерью на попечение бабушки-деспота в глухой пограничной деревне.

Мальчики ведут дневник, хронику выживания, записывая в толстую тетрадь все свои наблюдения и опыты над окружающими и над собой, придумывая себе испытания тела и воли. Со временем физиологические и психологические эксперименты выходят за границы игры. Возомнив себя вершителями судеб, близнецы прерывают жизнь многих людей вокруг себя. Написанный сухим языком роман вскрывает чудовищную психологию войны и распада мира: человек, лишенный любви и заботы, удовлетворения базовых потребностей, взрослея в антигуманных условиях, шаг за шагом воспитывает в себе моральный фашизм и атрофию чувств.

Режиссер-педагог Татьяна Тарасова работала со студентами над романом с первого курса – этюдный метод, главный на время актерского обучения, как нельзя более точно подходит к прозе Кристоф, дробящей реальность на вербальные фрески, а в традиции взглянуть на изуродованный мир глазами ребенка очевидно наследует «Жестяному барабану» Гюнтера Грасса. В интерпретации мастерской роман стал почти комиксом. Каждая глава-сцена отбивается графическим слайдом (видеохудожник – Ростислав Дзизенко). Когда происходит затемнение, а бегающий по стене мультимедийный усатый жук издает раздражающий стрекот – весь ужас голодного и бесприютного военного детства героев словно испытываешь в эту секунду, «проваливаясь» в черный сырой погреб.

Этюды разыгрываются на контрапункте пронзающей остроты текста и театральной поэзии ярких игровых образов. Эротическое повествование затихает в слове и перекладывается на иные средства выразительности – музыку и танец. Тем сильнее наполняя чувственным напряжением пространство между героями. Помимо немыслимой энергии, которой всегда отличаются студенческие спектакли, здесь можно увидеть актера, работающего над сценическим образом здесь и сейчас, увидеть, где актер играет нутром, а где повторяет формальный рисунок; как перестраивает эмоциональный регистр.

Стихия игры забирает немногочисленные предметы на сцене в свое метафорическое поле. Состаренный, с облезлой краской стол помимо трапезной становится то чердаком, куда близнецы прячутся от любопытной «кузины», а на деле укрытой от преследования еврейской девушки, то кроватью, где танцуют свой последний танец-объятие еще счастливые родители героев, то забором, который окропляется первой пролитой руками близнецов кровью. А когда близнецы пишут свои дневниковые записи, повисая на вертикали поднятого стола, срабатывает обман зрения – «камера» нашего взгляда выхватывает их будто бы сверху. Такие занимательные кинематографические детали силой воображения раздвигают пространство, и черная комната, где играют спектакль, перестает казаться ограниченной четырьмя стенами. Тележка, что возит злая старуха Бабушка (серьезная роль на сопротивление Элизабет Дамскер), нагружается в финале люлькой и оборачивается детской коляской, засыпанной доверху землей. Оттуда отец, вернувшийся из послевоенных застенков власти оккупантов, откапывает младенческий башмачок – близнецы хоронят свою мать с новорожденной сестрой, убитых на их глазах снарядом. Точно найденный сценический образ войны действует оглушительно.

Роли братьев поразительно сыгранно, так что даже начинает казаться, что молодые люди и впрямь похожи как две капли воды, исполняют Сергей Кирпиченок и Владислав Медведев, их сладко-детские инфантильные физиономии с глазами запуганных овечек в прологе, когда мальчики остаются сиротами, к финалу наливаются тяжелым маскулинным цинизмом, а озлобленные взгляды затвердевают окончательно. Пронзительно создан образ юродивой по прозвищу Заячья губа. Дарья Верещагина играет безумное андрогинное существо, озабоченное, как чесоткой, потребностью спаривания – суррогата привязанности. В погоне за толикой человеческой любви, пусть и бездушно физиологической, Заячья губа отдает свое тело на растерзание солдатам. С последним монологом ее кладут и закрывают в чемодан, в трещину просовывается рука с красным флажком – «армия новых иностранцев» входит в терзаемую страну.