Простые вещи Бориса Кочейшвили

Борис Кочейшвили и его портрет работы Аделаиды Пологовой. Фото агентства «Москва»

Показать в Третьяковской галерее работы Бориса Кочейшвили, в котором художник неотделим от поэта, искусствовед, галерист и куратор Тамара Вехова мечтала много лет: говорили об этом еще в 2013-м, когда в Русском музее шло его «Простое лето» (см. «НГ» от 20.08.13). И вот случилось: в Новой Третьяковке идет выставка «Я и Они» с ретроспективным акцентом (более 100 произведений из частных собраний и ГТГ, ее курируют Ирина Седова и Тамара Вехова), в Доме-музее Станиславского недавно завершился показ «Я и Они. Три сестры», в котором кочейшвилиевские работы – с тремя сестрами, музами, грациями, быть может, даже с Троицей, словом, всеми Ними – ненавязчиво «закольцевали» со 120-летием постановки чеховской пьесы.

Стул на крыше, лампочка под ней тщится пролить сколько-нибудь света на потертую жизнью дверь с надписью «Выход есть» – архитектор Алексей Подкидышев нагородил в 38-м зале Новой Третьяковки комнат, будто бы в мастерской или на чьей-нибудь даче, с мягким светом и большими проемами-«окнами». «Я и Они. Они и Я» – слова, почти полвека назад написанные на двери мастерской, где сейчас – «Выход есть».

Немножко 1970-х, много недавних рисунков, картин, картин-рельефов. В кочейшвилиевском пейзаже живут малевичевские супрематические крестьянки, в прорубленное невесть куда среди леса окно глядит фридриховская героиня, к «Любительнице абсента» Пикассо пришла под кухонный абажур снулая подружка, и стали они «Любительницами Пикассо» – игра в классику сменяется его удивительными картинами-рельефами, где минимум цвета, преимущественно белого, дают и свет, и объем, где молчаливость и повторяемость простых мотивов (а может быть, все это вариации одного мотива) – три сестры, завтрак, женщины, архитектура – поднимаются на метафизический уровень. Борис Петрович над громкими, пафосными словами, пожалуй, посмеялся бы. Он скорее о том, что между строк, что происходит между словом и образом, светом и тенью, бытом и ощущением.

Живописность картин-рельефов – в обескураживающей рукотворности: гипс, мастихин, как бы случайные, как будто в наброске, движения руки, рамки вселенной, за которые Кочейшвили раз за разом выходит, тоненькие, трепетные эскизные тени, отбрасываемые такими же силуэтами, почти безыскусные мотивы – и щемящее ощущение камерности, хрупкости, поэзии простоты, интимного разговора. Который можно вести годами, потому что время здесь остановилось, и это к лучшему. «Если у вас/ окажется такая возможность/ лечь вдоль стены и телескопически/ высунуть голову/ в пустой пейзаж/ я бы вам/ посоветовал», – из его стихов.

Кудрявый тоненький юноша, книга или кипа бумаг, его рисунки – в 1977-м скульптор Аделаида Пологова (1923–2008), которую Кочейшвили называет главным своим и учителем, и другом, вырезала в дереве и раскрасила беспокойную, неугомонную фигурку художника. Тут же один из его оммажей ей, коллаж с Серафимом Саровским из серии «Пологова в пейзаже».

Кочейшвилиевские персонажи, на рисунках ли, в живописи или гипсовые, но, кажется, бесплотные, часто без лиц, ну, или с лицами «Чудаков» – никто и нигде, люди в толпе. Немного герои большой пьесы. Немного, наверное, все мы. Другой стороной этого «никто и нигде» делается бесконечность пространства и бесконечная же протяженность времени, не знающие суеты простые вещи, дающие успокаивающее ощущение, что, может, и правда, выход есть. «Оставьте/ меня/ в покое/ увидите/ в какое/ движение/ приду я/ в какое».