Алексей Венецианов на пашне, в усадьбе, в античном духе

Венецианов уподобляет цикл крестьянской жизни фрескам. Фото агентства «Москва»

На выставке «Алексей Венецианов. Пространство, свет и тишина» куратор Светлана Степанова объединила около 80 произведений художника и его школы, чтобы показать, как созданный мастером крестьянский мир был связан с классическими традициями искусства и как художнику без академического образования удалось создать школу учеников, какой тогда мало кто мог похвастать.

Выходец из купеческой семьи, чертежник в Москве, помощник землемера, потом канцелярский служащий в Петербурге, академик портретной живописи без академической выучки (как говорится, университетов не кончал, но брал уроки у Боровиковского), Венецианов в истории искусства утвердил себе особое место между романтизмом и классицизмом, между бытовым жанром, портретом и идиллией. Светлана Степанова говорит, сегодня его могли бы назвать еще и культуртрегером. Помещик, после войны 1812 года, в пору крепостничества сделавший крестьян из имения в Сафонкове героями живописного эпоса, пусть и избавленного от случайностей и страданий, Венецианов учредил школу для пестования молодых дарований, а еще в конце 1800-х пробовал издавать «Журнал карикатур» для просвещения нравов (кои, по Венецианову, «смех исправляет»). Тот, правда, быстро запретили после разжиревшего «Вельможи», дрыхнущего в обществе хорошенькой дамы, пока его дожидаются в приемной.

Одним из самых ярких венециановских учеников станет крепостной Григорий Сорока (на выставке его работы не уступают, а иногда, на субъективный взгляд, и превосходят венециановские): учителю, к тому времени добившемуся освобождения своих воспитанников Алексеева и Златова, для него вольной получить не удастся. После отмены крепостного права Сорока из-за, как пишут в каталоге, «тяжелых условий договора» поднял волнение против помещика, был отдан под суд и повесился в 1864 году.

Историк искусства Михаил Алленов писал, что «главным событием, имевшим основополагающее значение в становлении самой концепции жанровой картины у Венецианова, явилась военная эпопея 1812 года, обратившая взоры передовых русских людей к победоносному народу, представшему в ореоле нравственного величия, достойного быть увековеченным в искусстве – и не через классицистические уподобления древним героям, а в своей действительной, доступной непосредственному опыту, самобытной природе. Что такое народная жизнь в ее коренных положительных началах – в этом состоял вопрос, обращенный тогда к искусству».

Венецианов отвечает на него, уподобляя цикл крестьянской жизни фрескам, замедляя, монументализируя ход времени, очищая его от суетности, – потому на хрестоматийном холсте «На пашне. Весна» (продолжение, «На жатве. Лето», сейчас отправили в дрезденский Альбертинум на выставку «Мечты о свободе. Романтизм в России и Германии») нарядная крестьянка в кокошнике и сарафане выступает с двумя лошадьми, словно пава, не оставляя на земле следов, будто паря над ней с тою же почти легкостью, как какие-нибудь грации боттичеллиевской «Весны». Потому венециановские образы материнства сродни образам Мадонн. Потому же, наконец, когда он берет крупный план и пишет портреты крестьян, они тоже выглядят будто вышедшими из вечности персонажами фресок.

Достаточно большой охват работ показывает «амплитуду»: видно, что наряду с лучшими, с ощущением трепетности написанными уже не изображениями, а опоэтизированными образами художник порой уходил почти в слащавость, но этот диапазон важен для понимания его эволюции. Кажется, живописный лоск брюлловского толка для художнического темперамента Венецианова неестествен, и, когда он писал «Вакханку» или «Туалет Дианы» (изображения «в роли» мифологических персонажей тут объединены как «Русские Венеры»), сами скованные модели принять «правильную» позу не могли прежде всего внутренне, так что «сравнение натуры с антиками моделей греков. Красота общая, частная и личная, гармония частей, греками открытая», о которых он писал, выглядит в итоге неловко. Но спор между классицизмом и романтизмом не был решен и в критике тех лет. К примеру, Василий Григорович, издававший в Петербурге «Журнал изящных искусств», нахваливая «Крестьянку с грибами», подаренную Николаем I прусскому монарху Фридриху Вильгельму III (она вернулась в СССР после Второй мировой с другими перемещенными ценностями), ее «кисть, освещение, краски», сетовал: «Одна только модель, смею сказать, не пленительна. Мне кажется, художник во всяком случае должен избирать лучшее. Можно все написать превосходно, – но лучше сразу написать то, что прекрасно, особенно если выбор сюжета зависит от художника». Вопрос о том, должно ли искусство показывать облагороженный идеал, еще был открыт.

Венециановская школа ввела в отечественную живопись интерьерный жанр со всеми этими дверными и оконными пролетами, картинками по стенам и статуями вдоль них (в кабинете самого Венецианова, судя по работе Федора Славянского, стояла копия с Венеры Медицейской), диванами, собачонками и тихо скользящим по поверхностям светом. Сорока выделяется из этого ряда идиллическими усадебными видами – камерные, отлично скомпонованные, графичные вплоть до листиков-травинок пейзажи он писал у своего барина в «Островках», и это мастерски сделанные работы, исполненные молчаливости, но лишенные монотонности.