Александр Рудин: "Писал бы Шостакович такую музыку, если бы жил в Америке? Этого мы никогда не узнаем"

Любимое произведение Шостаковича для Александра Рудина – Второй виолончельный концерт. Фото Ирины Шымчак

115-летию Дмитрия Шостаковича был посвящен камерный фестиваль «Воронежская камерата». Программу, посвященную композитору и его музыкальному окружению, представил на концерте-закрытии Московский камерный оркестр Musica Viva. Художественный руководитель оркестра, виолончелист и дирижер Александр РУДИН рассказал музыкальному журналисту Ирине ШЫМЧАК о своем восприятии музыки Шостаковича.

– Программа у вас получилась очень красивая: Базельский концерт in D Стравинского, Симфоническая ария для виолончели с оркестром Гавриила Попова, переложения прелюдий из цикла 24 Шостаковича и Дивертисмент для струнного оркестра Бартока. Кто ее автор?

– Мы сами. Фестиваль попросил нас подобрать программу так, чтобы была отражена эпоха Шостаковича, его музыка и музыка вокруг него, его время. Вот мы и выбрали – так, чтобы сыграть струнным составом.

– Как вы узнали про Симфоническую арию Гавриила Попова?

– Лет 10–15 назад с моими коллегами мы играли замечательный Септет Попова. Я много разных вещей играю, которые до сих пор никто не слышал, а вот, как ни странно, о существовании Симфонической арии Попова узнал не так давно. Послушал ее, посмотрел ноты, понял, что это нерядовое сочинение. 1920-е годы – это очень интересный период в музыке, когда появились такие композиторы, как Попов, Рославец, Мосолов, Половинкин. Выдающиеся были личности, но, увы, их играют мало.

Симфоническая ария для виолончели с оркестром Гавриила Попова – достойное, действительно незаслуженно забытое произведение. Искреннее, сильное, очень оригинальное. Кстати, хочу сказать, в его партитуре автор требует огромного струнного оркестра: чуть ли не 16–18 первых скрипок, до 10 контрабасов… Могу только предположить, что в таком составе ария звучит ошеломляюще. Для нашего оркестра мы сделали небольшую редакцию.

– А вы знаете, что ее мировая премьера была в 1947 году? Солировал молодой Ростропович, дирижировал Марк Израилевич Паверман. Играли в Большом зале Ленинградской филармонии.

– Нет, вот видите, я даже не знал этого. Но сейчас ее почти не играют. Хотя есть запись с Санкт-Петербургским государственным симфоническим оркестром. Было это несколько лет назад, солировал очень хороший виолончелист, концертмейстер заслуженного коллектива России Дима Хрычёв. Вот в его исполнении я как раз и услышал арию в первый раз. Мне тогда очень понравилась эта музыка.

– А что вы знаете о Гаврииле Попове?

– Хочу когда-нибудь поближе познакомиться с его Первой симфонией. Знаю, что он считался композитором номер один в 20-е годы прошлого столетия. Многие современники его хвалили, и Шостакович говорил, что у него замечательная музыка. Но к концу жизни, как и многие другие композиторы, под влиянием непростого времени и непростой эпохи он был ограничен в своем творчестве. Не все мог делать впрямую, как хотел. Аллюзий, намеков, тайн в его музыке много, а я люблю музыку недосказанную, которая после прослушивания оставляет скорее вопросы, чем дает ответы. Музыку, которую можно по-разному понимать, ускользающую от понимания.

– Попов ведь подвергался гонениям. Его Первую симфонию запретили, автора обвинили в формализме. А с Шостаковичем они дружили, вместе выступали. Сохранилась афиша концерта 1927 года в Ленинградской филармонии, когда они играли вместе концерт Моцарта для двух фортепиано. Шостакович и Попов, а за пультом был Штидри. Потом Шостакович стал Шостаковичем, а Попов исчез… А ведь был ярчайшим представителем русского авангарда.

– Симфония Попова до этого запрета уже успела стать очень известной. Сильная музыка. Увлекает своим драматизмом, открытостью высказывания и глубиной формы. Пронзительностью и даже исступленностью иногда.

– И она очень перекликается с прелюдиями Шостаковича, которые вы тоже включили в эту программу.

– Григорий Корчмар сделал переложение всего цикла прелюдий Шостаковича, но мы пока выбрали и играем семь. Я их полистал, послушал, выбрал. На самом деле не так просто их играть, фактура не совсем струнная, скачки, много высоких регистров. И они крошечные, негде развернуться. Были бы пьесы хоть на пять минут, а тут раз – и все закончилось. Даже не успеваешь что-то придумать, понять, что к чему.

– Вы их подготовили специально для этого фестиваля?

– Да, это премьера нашего сезона. Может, и не стали бы играть, если бы не было этого фестиваля. Обсуждался разный Шостакович, но как-то все не подходило, в результате решили попробовать сыграть прелюдии. Их мало, конечно. Но у Шостаковича вообще мало вещей для струнного оркестра, есть Восьмой квартет, есть еще два квартета, но у нас было такое бурное начало сезона, что решили сыграть на фестивале что-то меньшего формата. Да и тема концерта – Шостакович и его эпоха. Хотелось еще Стравинского сыграть. Хотя, конечно, это совершенно другая планета.

– В каких отношениях были Шостакович и Стравинский?

– Как раз пару дней назад я изучал этот вопрос. Нашел крошечную видеозапись, кто-то Стравинскому говорит: «Шостакович считает, что вы написали столько замечательной музыки. А сейчас вы пишете очень формальную музыку и поэтому ничего замечательного создать не можете». А Стравинский улыбается. Там очень короткое видео, ответа нет, но он улыбается. Ладно, мол, говорите, что хотите. Вообще думаю, что отношения у них были натянутые. Слишком разные они все-таки. Ну, а с другой стороны, и Шостакович, и Прокофьев, как все великие деятели искусства, колючие были страшно. Может быть, даже неприятные, в чем-то ревнивые. И настаивали на своей правоте. Конечно, они понимали и знали, что, даже если не разделяют вкусов и выбора друг друга, все они люди неординарные, высокоталантливые, гениальные. Ну, и, естественно, с политикой это тоже было связано.

– А Барток почему?

– Понимаете, кроме Попова, это всё – столпы музыки XX века. Кроме того, Дивертисмент – замечательное сочинение. И это одна эпоха. Нам было интересно показать, как эта эпоха по-разному отображена у разных композиторов. Насколько по-разному их интересуют разные грани жизни, как это преломляется сквозь призму их восприятия. Одна эпоха, одни трагедии, одни пертурбации, личностные и общественные. Это все очень любопытно, очень близко. Жаль, что мы не включили в программу ничего из современной музыки, но нас же не просили, чтобы обязательно было что-то нынешнее. Поэтому мы собрали то, что можно уже считать классикой. К сожалению, у нас в стране до сих пор и Барток, и Стравинский считаются современной музыкой. А ведь классика давным-давно.

– А каково ваше личное отношение к Шостаковичу? Кто он для вас – сумрачный гений из партитуры или живой человек?

– Вы знаете, я не очень представляю какие-то личные переживания композитора. Мне кажется, что музыка сама всё говорит. То, что он гений, – это понятно. Писал бы он такую музыку, если бы жил в Америке? Этого мы никогда не узнаем. Есть люди, которые считают, что его музыка стала такой именно в России, в этих страшных, особых условиях. Но это не факт. Мне кажется, что как человек он был очень ранимый, робкий, пугливый, но и жесткий тоже. И колючий, и сложный, и с комплексами. Будучи таким человеком, не исключено, что он подобным образом проявил бы себя и в других политических условиях. Но музыка его держит в напряжении, когда ее слышишь. Невероятно. В ней нет каких-то красот, ею невозможно наслаждаться (за редким исключением), но она меня невероятно увлекает. В каком-то смысле немножко как Чайковский. Хотя у Чайковского очень много красивой музыки – она обаятельная. А у Шостаковича обаяние черно-белое. Эта музыка, может быть, даже не требует большой подготовки в отличие от Стравинского или Прокофьева. Шостаковича, мне кажется, может слушать чуть менее образованный в музыкальном отношении человек. Она действует, хватает за сердце, берет «за жабры». Я считаю, что коммуникативная составляющая его музыки чрезвычайно сильна, поэтому призываю всех слушать Шостаковича. Это не так сложно, и это очень сильно.

– Ваше любимое произведение у Шостаковича?

– Второй виолончельный концерт – один из самых любимых. По-моему, это вообще самый выдающийся концерт. Это настоящая симфония, очень глубокая. Виолончелисты предпочитают играть Первый концерт, который является блестящим сочинением, прекрасно написанным. Там есть все – но нет такой глубины, как во Втором концерте. Я всегда его с удовольствием играю...