Владимир Дудин
Концерт Адеса за один сезон Герштейн исполнил больше 50 раз. Фото из архива Кирилла Герштейна
Кирилл ГЕРШТЕЙН, один из самых ярких и самобытных пианистов современности, выступил за минувшее лето в России дважды – в Казани на фестивале «Белая сирень» и на фестивале «Лето. Музыка. Музей» в Новом Иерусалиме. Уроженец Воронежа, гражданин Америки, живущий и работающий в Берлине, он ведет активную концертную, преподавательскую и просветительскую деятельность. Ученик Дмитрия Башкирова, соединяющий в своем исполнительском искусстве разные традиции, Кирилл известен сегодня как пианист, для которого сочиняет музыку один из самых востребованных британских композиторов нашего времени Томас Адес. Музыкальный критик Владимир ДУДИН поговорил с музыкантом во время его российских гастролей.
– Как сегодня планируется концертная жизнь?
– Сегодня более стихийно. Трудно придерживаться какого-либо ритма в подготовке концертов, потому что до последнего момента неизвестно, состоится ли то или иное событие именно с тем произведением, которое когда-то планировалось, музыканты не знают, что их в конце концов ждет на сцене, в каком составе они смогут выйти. Эти проблемы больше относятся, конечно, к западным реалиям, чем к российским. Ну и больше года отмен и постоянных переносов в организационном смысле тоже очень утомили. Нелегко и в отношении постоянно меняющихся правил карантинов, справок, проблем с переездами. Не преуменьшая серьезности пандемии, в то же время понятно, что многие правила крайне нелогичны, если не абсурдны, и сделаны только ради того, чтобы показать, что есть много правил. С другой стороны, чтобы не рисовать все мрачными красками, можно сказать, что в этой спонтанности есть и что-то позитивное. Раньше, как вам хорошо известно, музыканты в ответ на приглашение приехать куда-то выступить обычно отвечали, что «при первой возможности», имея в виду года три, «если все сложится». А сегодня даже какой-нибудь известный и обычно очень востребованный дирижер может ответить, что через пару дней свободен.
– Как пережили наиболее сложный карантинный период?
– Я записал много разной музыки, впереди меня ждет много других звукозаписывающих проектов. Но количество усилий, особенно душевных, по удержанию баланса не сравнить с тем, как было когда-то, но это из серии «зачем сравнивать». Я продолжаю преподавать, больше года веду серию семинаров онлайн, получается невероятно интересно. Это было определенным выходом в ситуации пандемии, но идея оказалась более глубокой и перспективной. Иногда в семинарском зале собирается до 1000 человек, где люди комментируют, задают вопросы. У меня бывают очень интересные гости, с которыми я говорю на разные темы. Были Кирилл Серебренников, Томас Адес, Саймон Макберни, Иван Фишер, Иэн Бостридж, Саша Вальц и многие другие – уникальные люди.
– Что волнует этих уникальных людей в нашу безумную ковидную эпоху?
– С каждым я выбираю свою тему, им близкую и интересную. Иногда получаются почти лекции: например, Роберт Левин говорил об импровизациях в концертах Моцарта, Рейнхард Гёбель – о Бранденбургских концертах Баха, Томас Адес – о том, как композитор использует зерна каких-то идей в различных контекстах и своих произведениях. Брэд Мелдау рассказывал о том, как одни и те же аккорды видятся по-другому в классическом и джазовом контекстах, Эмма Скотт из Оксфордского университета, один из ведущих шекспироведов, – об особенностях поэтики Шекспира, а Кирилл Серебренников – о том, что такое современный актер и что означает бытие актера в наше время, о постановке Вагнера и так далее.
– Проект и в самом деле кажется прекрасным. А как вы приспособились преподавать онлайн? Привыкли? Вокальные педагоги, например, все как один в ужасе от этого формата, жалуются прежде всего на жуткие искажения звука.
– Это хорошее изобретение для обмена информацией. Что касается звука, то на рояле вполне можно разобраться с тем, кто как играет, и быть полезным ученикам. Хотя это очень утомительно, когда пытаешься влезть в узкое окошко. Однако за это время качество звука в zoom очень улучшилось по сравнению с тем, что было год назад. Сейчас все, что нужно, слышно, но это, конечно, никоим образом не замещает живого общения, это все же другой жанр. Когда новенькие, начинающие студенты уточняют у меня, можно ли не приезжать, а поработать онлайн, я отвечаю, что все же это проблематично, лучше позаниматься живьем в Берлине.
– Давно хотелось поговорить с вами о чудесной истории вашей плодотворной творческой дружбы с британским композитором Томасом Адесом, которая вызывает и восхищение, и удивление. Как все это случилось, в какие вечера?
– Его музыку я знал еще в 1990-х, когда вышел его первый диск на EMI. Потом в 2006 году мы познакомились на «Свадебке» Стравинского, которую он дирижировал в Бирмингеме, а я был одним из пианистов. Позже он приходил на мои концерты в Вигмор-холле. А в 2012 году Бостонский симфонический оркестр попросил меня исполнить его сочинение «In seven days» для фортепиано и оркестра. Я с интересом принял это предложение, пьеса оказалась весьма сложной. Уже когда мы с ним встретились в Бостоне, я ему признался, что очень хотел бы, чтобы он написал для меня пьесу, но понимаю, что к нему трудно пробиться, что, наверно, многие к нему с такой просьбой обращаются, что я бы тоже хотел встать в очередь. На что он с иногда ему свойственной застенчивостью спросил: «А это обязательно должна быть пьеса для сольного рояля?» – и сказал, что хотел бы написать настоящий фортепианный концерт. Администрация Бостонского симфонического оркестра, у которого невероятная история успешных заказов таким композиторам, как Стравинский с его «Симфонией псалмов» или Барток с Концертом для оркестра и многие другие, моментально с восторгом согласилась выступить заказчиком пьесы. Затем Томас писал оперу «Exterminating angel», премьера которой состоялась в Зальцбурге. Пока он сочинял концерт, все эти годы мы регулярно играли вместе на двух роялях, было много музыкального общения, разговоров о музыке и не о музыке, обо всем. Наконец, дошло и до премьеры его нового Фортепианного концерта, который я считаю одним из самых важных фортепианных концертов, написанных за последние 50–60 лет. Он для меня сразу занял ту же категорию, что и концерты Равеля и Прокофьева. С одной стороны, получилось невероятно виртуозно для рояля, впечатляюще в смысле музыкального содержания, с другой – невероятно развлекательно для публики. Поэтому реакция на этот концерт – как на «Рапсодию на тему Паганини» Рахманинова или концерт Соль-мажор Равеля. Это произведение сразу стало жить своей органичной жизнью. Много оркестров, даже не услышав его, а уж тем более после премьеры захотели исполнить концерт Адеса. В первый же сезон было свыше 50 исполнений, что очень много для любого произведения в концертом репертуаре, а уж тем более для произведения, написанного в наши дни, буквально три года назад. Чаще бывает, что произведение закажут, 4–5 раз оркестры соберутся, исполнят пьесу по одному разу в каждом зале, после чего оно ложится на полку собирать пыль.
– В предисловии к монографическому диску с музыкой Адеса цитируется ваше интервью, где вы признаетесь, что музыка Адеса «стала восприниматься как ДНК – то, без чего нельзя развиваться, как в случае с музыкой Баха». Признаюсь, когда я впервые услышал его оперу «Припудри ей личико», тоже возликовал, убедившись, что и в наше время можно измышлять не только фигуры отсутствия, но полнокровную пышнопартитурную музыку. Он и Бенджамин достойно продолжают дело Бенджамина Бриттена.
– Я бы подытожил, что есть настоящая талантливая музыка, а есть менее талантливая. Это даже не вопрос авангарда. И да, мне кажется, что музыка Адеса стоит в этой цепочке. Он не смущается смотреть налево в прошлое, видоизменять его, в то же время это не пастиччо, потому что он так же смотрит и в будущее, у него есть свои приемы, звучания, свой гармонический и ритмический язык. Ему не приходится комплексовать, когда он ссылается на своих знаменательных предшественников, так же и писатель может цитировать и ссылаться на вещи прошлого, не теряя своей оригинальности.
– А что вы вкладываете в понятие ДНК?
– Это какая-то социологическая привычка находиться в фактуре, которая становится частью тебя и потом проявляется вольно и невольно во всем другом, что ты играешь. Как музыка Баха или венская классика, которые являются фундаментом западноевропейской музыки. Так же можно сказать, что, играя Гайдна и Бетховена, по-другому исполняешь и Чайковского. И ДНК Чайковского состоит из тех же Моцарта и Шумана. Иногда, когда я играю Равеля или Дебюсси, у меня возникают какие-то озарения – «а, это как у Томаса». Вот эти связи я и имел в виду, когда говорил о ДНК.
– То есть такая эволюционная точка для вас?
– Можно и так сказать. Именно какая-то биологическая, потому что эта музыка, если ее много играть, впитывается настолько, что потом действительно становится частью твоего какого-то музыкально-физиологического облика и влияет на другое. Это можно сравнить с актерами, которые если играют много какую-то роль, крупицы этой роли могут подсвечивать его игру и в другом спектакле.
– Я так полагаю, что продолжение сотрудничества последует?
– Фортепианный концерт, наверно, заставит какое-то время себя ждать, но мы обсуждаем и другие планы, камерные и сольные. Создание важных произведений занимает долгое время, но наш музыкальный и человеческий контакт продолжается. Можно уже сказать, что есть планы привезти концерт Адеса с ним как дирижером в Россию, в Москву.
комментарии(0)