Мастерская молодой режиссуры "Достоевский рядом" закончилась скандалом

В Театре Армии молодежь осмысляет Достоевского. Фото Елены Морозовой со страницы Театра Российской армии в «ВКонтакте»

Все начиналось вполне мирно, даже скучно в августовское межсезонье. Лаборатория в Театре Российской армии (ЦАТРА), посвященная 200-летию со дня рождения Ф.М. Достоевского, для нынешнего театрального года наверняка не единичная, тем более что государственные театры волей-неволей отчитываются по значимым датам…

Для Театра Российской армии Достоевский – особый автор. Пятиконечное здание театра в 30-е годы построили рядом с Божедомкой и бывшей Мариинской больницей, где в семье лекаря родился писатель. Однако театр военного подчинения уже 30 лет к мрачной психологии Достоевского не обращался – задачи были иные. «Сегодня он нам нужен, и на большой сцене нужен, другое дело – многие режиссеры говорят, что сегодня не время Достоевского», – призналась в разговоре с «НГ» заместитель директора театра по развитию, продюсер мастерской Милена Авимская. Но оказалось любопытным, как Достоевский встраивается во время, как его видит поколение 30-летних.

И можно с уверенностью сказать – да, вне веры и христианства. Достоевский XXI века оказался автором исключительно социальным. И, как любой классик, – провидцем. Свидригайловы не заставили себя долго ждать…

То, что Достоевский выуживал свои будущие сюжеты с газетных страниц, словно бы толкнуло молодого режиссера Александра Плотникова (выпускника Высшей школы сценических искусств Константина Райкина) освежить список действующих лиц в эскизе спектакля по мотивам «Преступления и наказания». Режиссеру удалось ловко избежать избитости формального осовременивания – он осовременил его идеологически. Хлестко, непростительно хлестко для нашего времени.

«Раскольников/Галявиев» – так был назван эскиз. Режиссер рассадил зрителей за парты, предлагая стать школьниками, отвечающими на вопросы ЕГЭ по хрестоматийному роману (к слову, справились с ответами на литературоведческие вопросы далеко не все!), а затем реконструировал историю недавнего прошлого. Столкнул документ и литературу, в собственном сценарии сопоставил Раскольникова и «казанского стрелка», устроившего школьный теракт. Сопоставил их идейно, высвечивая таким образом экзистенциальный сюжет романа о том, как человек возомнил себя богом.

С третьей стороны режиссер добавил личной сопричастности, семейной истории. Одним из персонажей инсценировки стала его родная прабабушка, действительно погибшая в 90-е от рук грабителя с топором. Ее в замечательно исполнила Мария Шмаевич.

Сверху нелинейное сочинение было приправлено публицистикой: режиссер обратился к публике с риторическим вопросом: «Что может театр?» – и написал идеальный «сценарий»: Раскольников бросает топор и не убивает старуху-процентщицу, а значит, и Галявиев где-то там, в идеальном социуме, опускает ружье и никого никогда не расстреливает.

Словом, намешано было немало (концепции режиссера явно не поспевают укладываться в цельные композиции). Но, несмотря на изрядную долю спекулятивности, режиссер добился остранения в осмыслении реальности, предложил прямой этический месседж (не убий) вместо литературной игры идей.

А еще было два момента, когда на сцене и в зале повисала звенящая тишина. Когда Раскольников/Галявиев приходил к ведущему школьного радио Порфирию обсудить «интересную» статью и в студию поступал звонок: «Что вы можете сказать родителям жертвы?» Еще одна мизансцена документально воспроизводила диалог журналистки и очевидца событий в казанской гимназии. «Что бы вы хотели прямо сейчас, может быть, отдохнуть, отвлечься?» – спрашивает бойкая девушка у спасшегося подростка. – «Оживить их»…

Только больше все эти художественные критерии никого не волнуют – дальше темы теперь никто не смотрит.

«Ильназ Галявиев романтизирован и героизирован»; «идет прославление реального убийцы через отождествление с культовым персонажем»; «деятели искусства копаются в психопатологиях убийц детей, пытаясь подтащить их под философские дилеммы Достоевского» (это уже слова члена Совфеда Алексея Пушкова). А театр, согласно такому мнению, занимается не разговором со зрителем о ценности человеческой жизни и ужасе насилия, а «пропагандой терроризма». Такова резолюция «низов», анонимных хейтеров, которым кинули очередную наживку, чтобы довели до «верхов». Резолюция выдвинута из того факта, что преступник стал центральным героем театрального спектакля, как именно он был представлен, мало кто знает, так как на показе почти не было посторонних зрителей, а всего публики было около 30 человек.

Полисемия русского языка стала, видимо, тоже малодоступна. Разницу между «сделать героем», то есть «главным действующим лицом литературного произведения» (читаем в словаре Ожегова) и «героизировать», то есть «восхвалять подвиг», – разницу эту видеть не хотят. Но, как точно сформулировал театр в своем официальном ответе: «Задачей было воспитание в зрителях эмпатии, чтобы ни за какой философией нельзя было спрятать убийц и насильников».

А если уж возвращаться к советской риторике, то «комиссия» в лице представителей старшего поколения труппы приняла заявку возможного будущего спектакля более чем благосклонно. Публично в позитивном ключе высказались народная артистка России Ольга Богданова и заслуженный артист России Владимир Еремин. Однако хейтеры грозятся довести дело до охранительных инстанций, прокуратуры и Следственного комитета.

Поэтому театр вынужден убрать из названия фамилию казанского преступника и спешно объявить, что в репертуар театра по итогам лаборатории войдут две другие заявки – «Бобок» студента четвертого курса ГИТИСа Сергея Тонышева (Мастерская Женовача) и эскиз, синтезирующий «Идиота» и биографию самого Достоевского, ожидание казни после дела Петрашевского – в постановке Филиппа Виноградова. Разумеется, театр не стал настаивать на взбудоражившей общество режиссерской работе и исключил ее, очевидно, по политическим причинам. Хотя тональность обсуждения экспертного совета после показа, в том числе и директорская позиция, была очень перспективная для режиссера.

Начинать режиссерскую карьеру со скандала и «оскорбления чувств» (а обвинители театра утверждают, что эскиз спектакля оскорбляет память жертв теракта), со времен «Тангейзера» стало своеобразным знаком качества. Но такой черный пиар дорого обходится самим театрам. 

А главное, что театральное искусство с каждым подобным скандалом откатывается назад в прошлое, когда публичное размышление на животрепещущие злободневные темы было просто невозможно, что уж говорить о сравнении с Европой, где искусство и свобода творчества неотделимы друг от друга.