Краски, хаос, космос

Николай Эстис

Николай Эстис родился 8 августа 1937 года в Москве. В 1958-м окончил Московское художественно-графическое училище. С 1960-го – участник московских, всесоюзных и международных выставок. С 1966-го прошло более 70 персональных выставок Николая Эстиса в России и других странах.

Более 100 работ художника находятся в 22 музеях России (в том числе в Государственной Третьяковской галерее, Музее изобразительных искусств им. А.С. Пушкина, Музее современной истории России), а также в собраниях Костаки (Греция), Дойче Банка (Германия), Американской Академии наук и искусств и др.

Николай Эстис – член Союза художников России, Германии и Международной Ассоциации художников. Его имя внесено в энциклопедию «Художники всех времен и народов» (Мюнхен, 2003). С 1996 года живет и работает в Гамбурге и Москве.

nikolai.estis.de/ru 

***

– Искусствовед Елена Жукова еще в 1990 году, говоря о вашем творчестве, заметила, что вы обладаете счастливой способностью не примеряться ни к каким направлениям. Некоторые историки искусства причисляют вас ко «второму русскому авангарду», или неоэкспрессионизму. При этом они признают: куда важнее то, что ваши работы кардинально отличаются не только от преобладавшего в советское время соцреализма, но и от характерного для того периода андерграунда.

Литературовед Лев Аннинский, определяя сущность сделанного вами, написал: «Эстис говорит: вот хаос мира, но в нем таится космос». Композитор София Губайдулина была ошеломлена вашими работами. А писатель Александр Генис назвал вас мастером ускользающего образа.

Все, что создано вами почти за 60 лет, укладывается в циклы: «Птицы», «Ангелы», «Фигуры», «Вавилоны», «Композиции». Николай Александрович, вот первый вопрос: какое значение имеют для вас эти циклы?

– Все, что, начиная с 1964 года написано темперой на бумаге, холсте, оргалите, – и есть «мои циклы». Они никогда не «задумывались». И это важно для понимания сути – я никогда не программировал создание каких-либо циклов, серий и т.п. Они собрались сами собой лет через пятнадцать для удобства – это избавляло меня от необходимости придумывать название для каждой работы.

Из цикла "Птицы". Хранится в собрании Государственной Третьяковской галереи

– Никаких других циклов нет, а из сделанных работ можно напридумывать множество циклов, серий, концепций, компиляций и т.п.

– Какая тема вам дороже всего и почему?

– Для меня ценна сама работа, то, что происходит на плоскости. Тема вторична, живопись и есть тема. Для меня живопись – занятие чувственное, а не рассудочное. Темы все же обозначаются, но не задумываются.

– Что для вас значит писать темперой – это традиция, иконографическое богатство, привычка, что-то иное?

– Темпера – материал демократичный и откровенный. Темпера откликается моментально, и это соответствует моему темпераменту. Я и темпера – мы любим друг друга уже почти шестьдесят лет.

– Вы пишете несколько картин одновременно или всегда работаете над одной, до конца?

– Я не «пишу» картин. Если наступает счастливый миг и тебя уносит, заносит… Не знаю, как обозначить это экстатическое состояние, знаю только, что оно обрушивается и овладевает тобой. Тогда одномоментно может быть задействовано сколько угодно плоскостей. Это совершенно неважно, ты этого не замечаешь. А может быть и одна плоскость, ты этого тоже не замечаешь. Иногда на одной плоскости может быть много работ, одна на другой, слой за слоем.

И только на следующий день можно посмотреть на сделанное трезвым взглядом и, если надо, очень осторожно пройтись, как по лезвию бритвы, по тому, что было тебе подарено, не забывая при этом, кто истинный автор и творец.

– Слушаете ли вы музыку, когда работаете?

– Нет. Это невозможно! Ты и так находишься во власти необъятной и неведомой музыки, состоящей не только из звучания или вовсе без него. Всякая связь – напоминание о реальности – возвращает тебя к реальной банальности.

Из цикла "Фигуры"

– Среди моих друзей всегда были коллеги. Влияли же на мою работу только учителя, в молодости, а в дальнейшем мои близкие, моя семья – художники: Лидия Шульгина, Олег Эстис, Александр Эстис. Их мнение для меня было всегда важно.

– Ваши любимые художники? Ваши любимые произведения?

– Люблю многих художников, любимых произведений еще больше. Но для меня гораздо важнее проследить свою родню в искусстве – начиная с наскальных рисунков и заканчивая Михаилом Врубелем, а между этими точками – Эль Греко, Гойя. Родни не бывает много.

– Какие литературные произведения повлияли на вашу работу?

– На мою работу больше всего повлияла поэзия. Но не смыслами и темами, а улётом, ритмом, мелодией, пластикой. Если говорить о самых близких, это Мандельштам и Цветаева.

– Какую роль играет вера в вашей жизни?

– Не знаю, какую именно веру вы имеете в виду. В моей жизни вера – это любовь, благодарность и удивление всем тем, что со мной происходило, включая работу.

– Христианские темы у еврейского художника – это эксперимент, любопытство, традиция, протест, грех?

– Я не очень понимаю словосочетание «еврейский художник». Если имеется ввиду художник еврейской национальности, то он такой же художник, как и все другие. А если имеется ввиду, что художник работает с еврейской тематикой, то, как говорится, смотри предыдущий тезис.

Я уже говорил, что «не делаю темы» как таковые. А если они есть, это не моя заслуга. Для еврейского художника, как и для всякого другого, возможна и допустима любая тема, если он работает в понятиях и пределах логики.

Мое еврейство помогло мне тем, что сделало меня непримиримым, даже злым в этой непримиримости, навсегда поселило во мне «болевой рефлекс» и сострадание.

В 1970-х я часто бывал Доме творчества на Ладоге. В 1974-м была в группе ленинградская художница – Ирина. Как-то она заговорила со мной о черных силах – евреях. О том, что черные силы не дают белым силам, русским, пробиться, что и в искусстве черные силы гнетут русских, и поэтому все плохо... Ира совершенно осмысленно излагала некую теорию и безусловно верила в нее. Она не замечала очевидного произвола в подборе и толковании фактов, ее гипнотизировала безумная логика или логика безумия.

Из цикла "Композиции"

В конце 70-х я столкнулся с единомышленниками Иры и в доме творчества «Челюскинская». К тому времени образовалась группа художников «патриотического направления». Каждый год «патриотам» отдавали дом творчества на несколько месяцев. Руководил ими, как правило, Игорь Шилкин, график. Он эту группу и сколачивал, собирал художников, которые, как считал Шилкин, отражают национальную идею. В работе эта идея принимала вид пейзажей, церквей, вообще родных просторов, где пасутся коровы. Изображалось все подробно, натуралистично.

У Шилкина термин «еврейское искусство» был самым употребляемым рабочим термином. Он говорил, глядя на представленное членами группы: «У Пети Иванова еще много еврейского в искусстве. А у Петрова уже меньше». Причем это звучало примерно так же, как: «Иванов хорошо скомпоновал лист» или «Плохо протравил офорт». Еврейское искусство мог делать необязательно Эстис или Рабинович, Иванов тоже мог. Дело было не в стогах и коровах – это верхний слой, важен был подтекст, дух, внутреннее наполнение. Очевидно, у шилкиных имелись безошибочные определители, локаторы.

– Искусство и политика – какая у них связь, на ваш взгляд?

– Между ними прямая связь, даже когда она кажется косвенной. Это хорошо видно по советскому искусству и по истории русского искусства. Здесь это очевидно, наглядно и примитивно. В других случаях это проявляется в том, что художник, особенно молодой, стремится куда-нибудь влиться, к кому-нибудь примкнуть – «вместе мы сила». Это необязательно связано с какими-либо социальными и прочими притязаниями или лозунгами. Политикой является уже само стремление выхода на сцену любыми путями. И искусство здесь не только средство, но и жертва. Вопрос в том, сможешь ли ты противостоять соблазну.

– Рассматривали ли вы свое творчество как протест против режима?

– В училище я ездил на электричке. Образовался круг людей как бы полузнакомых, которые ездили со мной в одно время. Как-то я ждал электричку. Подошла женщина и говорит: «Вы художник, вы же всегда с этюдником... Вы, наверное, знаете, почему Фадеев застрелился». Я ответил: «Не знаю». Для меня гораздо важнее было занять сидячее место в электричке, чтобы рисовать: тридцать пять минут – туда, тридцать пять – обратно. Я интересовался только тем, что касалось меня как художника (об этом и многом другом см. в книге воспоминаний Н.Эстиса «Точка схода»)

Меня могло сдвинуть с этой позиции одно: если затрагивалась еврейская тема, это шло еще с детства. И ХХ съезд прошел мимо меня (впрочем, как и все остальные). Я газеты в руки не брал – какая речь Хрущева? Конечно, о речи Хрущева нам говорили в училище и в курилке о ней говорили, но это не оставило во мне следа. И тем более я не осознавал, что живу в какое-то историческое время.

Кто-то будет недоумевать, но история как учебник и история как реально проживаемое время – разные предметы. В политике всегда происходят жуткие события, и сейчас тоже, но мне неинтересно, какая сегодня передовица в какой газете и что сказал президент вчера или сегодня. Я стараюсь жить, соприкасаясь со всем этим как можно меньше. Наверное, инстинктивно я научился ограждать себя. И так все время, до сих пор.

Из цикла "Башни"

– У меня со страхом вообще особые отношения. В детстве я забирался на карниз старого замка, а в молодости переходил в Ереване реку Раздан ночью по скользкой трубе, на полной скорости удерживался на борту грузовика, развлекаясь с армейскими шоферами. Тяга какая-то – заглядывать в бездну, испытывать судьбу.

А если говорить о страхе иного рода… Что со мной могли сделать как с художником? Посадить в тюрьму? Вряд ли. Время было уже не то. Вот не выставлять – могли, и часто не выставляли. Но я не воспринимал это как репрессии. Я всегда понимал, что это моя плата за самостоятельность и независимость.

– Какие перемены для вашей работы пришли с перестройкой?

– Для моей работы – не было никаких перемен. Но зато в годы перестройки у меня появились покупатели из очередной волны эмиграции. Мои зрители, как правило, были небогатыми и после очередного просмотра часто говорили: «Были бы у меня деньги, я бы у вас купил…» И вот, уезжая за границу, продав, к примеру, старый «запорожец» или садовый участок, они вспоминали обо мне. Я продавал им свои работы дешево, мне казалось, что так я напутствую уезжающих.

Вообще я не продавец – не умею и, главное, не хочу продавать свои работы. Расставание с ними для меня травматично. Я оцениваю свою работу субъективно – что она значит для меня сейчас, что значит для меня время, когда я ее делал. И значимость измеряется не деньгами, продается не плоскость с изображением, а пространство и время, которое заключено внутри и которым я уже не владею. Это пространство и это время невоспроизводимы.

Иногда продажа для меня равносильна предательству, ведь мои работы всегда следствие, результат того, что я называю «удивление». Значит, я в данном случае только посредник. Конечно, в буквальном смысле это сделал, сработал я, но в метафизическом смысле нет ощущения, что это моя работа, мое изделие. Ее метафизическая ценность – не моя заслуга, поэтому и не мне оценивать. Да и возможен ли вообще в таком случае денежный эквивалент? И вместе с тем я понимаю, что с продажей работы замыкается некий круг, достигается эффект завершенного действия. У меня как бы не хватает сил на итоговый жест.

Меня спрашивали, почему или для чего я храню большинство работ. На стеллажах в Москве и Гамбурге стоят сотни листов и холстов, и возникают огромные сложности с их хранением. Вспоминаю слова успешного коллеги, который, приходя в мою московскую мастерскую, говорил: «Че ты гонишь, старик? Че гонишь? Ты еще эти никуда не пристроил…»

У меня нет объяснения, но есть ощущение: наступит момент, когда придет некто (возможно, самый главный зритель) и спросит: «Кто ты есть? Что собой представляешь?» – и тогда я выставлю все, что сделал, и скажу: «Я вот кто». А может быть, этот некто приходит в мастерскую с каждым новым человеком.

В 1996 году (перед отъездом в Германию) Третьяковка решила купить две мои работы, но я их не отдал. Подумал: там лежат восемь моих работ, их никто не видит; будет еще две, это ничего не изменит, но я их лишусь. Искусствовед Елена Жукова сказала мне по этому поводу: «Вы хотите соорудить саркофаг из собственных работ». Но может, саркофаг из холстов и листов – не так уж плохо? Может, для меня это защитный слой.

– Работаете ли вы каждый день? Сколько?

– В домах творчества Союза художников России, конечно, работал каждый день много часов в течение двух месяцев. Это бывало часто. Много работал и в своих мастерских – в Москве, а потом в Реллингене и Гамбурге. В последнее время – нет. Но, когда чудо происходит – накрывает, работаю много.

– Идеальное место (галерея, музей, вилла, замок…) для экспозиции ваших работ?

– «Не место красит…» Я радуюсь любой возможности выставиться – везде, где есть зрители.