Священнодействие между пионерией и классикой

Программа, которую дважды исполнили в «Зарядье», в июне откроет Дягилевский фестиваль в Перми. Фото © Пресс-служба оркестра

В зале «Зарядье» петербургские коллективы MusicAeterna с влившимися в них студентами Московской консерватории под руководством Теодора Курентзиса представили новую программу: поэму Рихарда Штрауса «Смерть и просветление» и грандиозную симфонию Леонида Десятникова «Зима священная 1949» (для оркестра, хора и солистов). Умышленно сблизив австро-немецкого модерниста с современным постмодернистом из Петербурга, греческий маэстро расчистил Десятникову место в почетном ряду композиторов-европейцев.

Устраивать рукопожатия классиков и современников – с некоторых пор любимое занятие Курентзиса. Он с эрудитской безупречностью умеет найти в музыке всех времен и народов авторов, пусть и неблизких друг другу датам жизни, но родственных по «группе крови». Первым таким случаем была премьера Скрипичного концерта Сергея Невского, благородно адвокатированная в Перми сочинением «Coro» модельного послевоенного авангардиста Лучано Берио. Парой лет позже Третья симфония Малера, аппетитно начиненная фрагментами «венской классики», как новогодний гусь – яблоками, поддержала премьеру Gezualdo Dub – хипстерской техноштуковины молодого серба Марко Никодиевича.

В комбинации с симфонией Десятникова юношески-прямолинейному опусу Рихарда Штрауса досталась роль чуть более умозрительная. Название ранней симфонической поэмы оказалось весомее ее содержимого, декоративно разлинованного динамическими контрастами ради жизнеописания погибающего романтического героя, который на поверку оказался слишком здоровым, чтобы умереть. Развернув «Смерть и просветление» отнюдь не в сторону дряхлеющей эпохи романтизма, а к парадоксально воскресившему романтику симфонического жанра Десятникову, маэстро был прав. Как настоящий интеллектуал, автор «Зимы» не только умудрился написать симфонию в период распада симфонических империй, но породнил ее с названием балета «Весна священная» Игоря Стравинского, чьим методом (сам Стравинский называл его «ремонтом старых кораблей») сам он пожизненно вдохновлен. Впрочем, свои звуковые «корабли» Десятников давно ремонтирует на сверхзвуковых скоростях новейшего времени.

The Rite of Winter 1949 («Зима священная 1949»), написанная по заказу Йенской филармонии в 1998 году, в России исполнялась несколько раз, в частности, под управлением Александра Ведерникова и Айнарса Рубикиса. Не сходя с репертуарной обочины, партитура тем не менее прошла церемонию редактуры: семичастный опус был укорочен на одну часть (Puchkin), а одна из двух сольных женских партий от меццо-сопрано перешла к контратенору. В Москве солировали Андрей Немзер и Агнешка Адамчак.

Важен теперь уже исторический факт, мотивировавший рождение этой музыки. Найдя на чердаке подмосковной дачи своих друзей советское внеклассное пособие на английском (для учеников 5-го класса), Десятников положил его текст в основу своего сочинения, а дату выпуска «помоечно-археологического» раритета – 1949 – вынес в заголовок. Записные поклонники советского диссидентства были очарованы. Однако в примитивном basic soviet English композитора влекла возможность не актуальной, наоборот – архаической модели работы с «мертвым текстом». Строки детской книжки, отлитые в скупые рифмы, работают примерно так же, как ординарные молитвословы на латыни в католической мессе. При этом центральный герой симфонии – не человек, а город, столица нашей родины. К ее музыкальному летописанию сразу после «Зимы священной» Десятников вернется во время работы над музыкой к фильму Александра Зельдовича «Москва».

Содержание либретто ясно как день. Но «чувства добрые в нас» пробуждает не лира, а не выводимый из «культурной памяти» советского человека дистиллят праздничности, помноженной на катастрофичность. После пролога с многозначительно оборванной цитатой из маленькой трагедии Пушкина про солнечного Моцарта («Так слушай же, Сальери, мой… » [Реквием]) следуют части «Москва – столица нашей родины», «Москва – город, полный чудес», «Из детства Чайковского», «Спорт» и «Три желания». Числительное в названии симфонии, действуя, как удав на кролика, провоцирует выуживать из звучаний жуткую подоплеку сталинского социализма. Но автор готовит нам иное: от слушателя требуется безотчетная вера в искренность безумного звукового москвоведения, напитанного адреналином свиридовского «Время. Вперед!» (но и апокалиптикой музыки Филиппа Гласса к фильму «Коянискацци»), православной молитвенностью (но и ослепительным хоровым скандировавнием: «Gloria!»).

В дерзком концептуальном жесте автор скрепил примитивное англоязычие с монументальным «советским слуховым опытом», раздув его ураганами мировых музык. Оторопь вызывает не срок давности «чужого» материала, а его применимость к симфоническому интернационалу с оперно-ораториальной составляющей. В плотном музыкальном тексте, как родные, сосуществуют Lacrymosa из «Реквиема» Моцарта и арфово-струнные капроны малеровских симфоний, ритм «Болеро» Равеля и ярмарочная праздничность «Петрушки» Стравинского с инфернально распухшей вступительной темой из его же «Весны священной» – только вместо солирующего фагота простенький мотив ревмя ревут медные трубы. По звуковому пространству веют отнюдь не всегда враждебные вихри мировой музлитературы, иногда взывающие к литературным источникам вроде «Божественной комедии» Данте. Кажется, обитатели ее застигнуты композитором в фазе сумасшествия и потери всяческих ориентиров: где ад, где рай и чистилище, поди разберись.

Только что «было душно от жгучего света» в совершенно голливудском начале второй части, как слух уже летит в тартар московского Metro, глорию которому вдруг – до звона в голове – возносят хоровые голоса. В инфантильный и нежный мир детства Чайковского с сердечным соло матери и галлюцинирующим музыкой истеричным дитем дважды вторгается шевелимый хаос «Пиковой дамы». Между ощущением жути и упоительным ожиданием очередного столкновения «земного» с «небесным», «красивого» с «устрашающим», «домашнего» с «коллективным» – даже не один шаг, а один вздох.

Теодор Курентзис, чей слух абсолютно автономен от советской эстетики, оказался идеальным проводником монументального постсоветского эпоса в большой мир музыки. А у живого классика Леонида Десятникова, как и у нас, за плечами обнаружилось образцовое пионерское детство, благодаря которому сейчас он дал нам почувствовать себя немного англичанами. Свою симфонию он посвятил матери Александре Львовне Десятниковой (1926–2014). 10 июня «Зима священная 1949» откроет Дягилевский фестиваль в Перми.