В Музее-заповеднике "Царицыно" продолжается проект "Роман готического вкуса"

Птицы метафорически выпорхнули на свободу.   Фото автора

Сергей Хачатуров – куратор и арт-критик, любящий музыку и театр. Его проекты – проекция его интересов вплоть до коллекционирования фигурок сов. Он микширует виды искусства и эпохи, опрокидывая их друг в друга и ища в современности отклик на древность: пышное барокко эпохи Снейдерса с удивлением смотрит в сегодняшнее кибербарокко, идеи античности с кинетическим фонтаном Герона Александрийского, включавшим птиц, – на избыточную, трешевую инсталляцию Петра Дьякова и Леонида Цхэ из группы «Север-7». Но как историк куратор остается верен этому самому изобразительному искусству, смелость сопоставлений не отменяет тактичного отношения к первоисточнику.

Танцуют от эрмитажного «Птичьего концерта» Снейдерса (появляется он, разумеется, в репродукции, встраиваясь в линию сопоставлений некоего воображаемого музея, где промелькнут и Босх, и Бойс). Живописец по-фламандски гедонистичных съестных лавок, Снейдерс был одним из тех, кто в окончательно структурировавшем живопись по жанрам XVII столетии увлекся анималистикой, в частности – птичьими концертами, чем спровоцировал интерес к этому сюжету среди современников. Обильный искусством век оставил потомкам много загадок и толкований. В эрмитажном объяснении картины сказано, что тема заимствована из басни Эзопа «Сова и птица», что в Средневековье она была перетолкована как религиозная аллегория – но Снейдерс эту линию не продолжил, а решил подивить публику «невероятным богатством пернатой фауны». В Прадо, где хранится еще два снейдеровских «Птичьих концерта», напротив, в подтексты верят. С одной стороны, говоря о религиозной аллегории, культе Богоматери птиц, утвердившемся с XIII века у францисканцев. С другой – об аллегории слуха и сове (она часто руководит собранием пернатых) как олицетворении этой аллегории, о птичьем пении как символической отсылке к гармонии мира природы, отсюда переходя к более широким аллюзиям на социальный и политический порядок. В теперешнем воображаемом музее птицы выпорхнули из клеток на свободу (и клетки остались артефактом заточения, отбрасывая на стену ажурные тени в «Каскаде птичьих клеток» работы Егора Кошелева), как выпорхнули из нее фантазии куратора и художников. Этот воображаемый музей здесь формируется из комнат «Ассамблея», «Кунсткамера», «Плен» и «Меланхолия». «Ассамблея» – «точка сборки», торжественное собрание всего и вся о птицах, от старинных (правда, не современных Снейдерсу) гравюр и фарфора до видеоперформанса – сделанной силами мастерской Виктора Рыжакова в декорациях царицынского парка вариации на тему чосеровского «Парламента птиц», где в День св. Валентина пернатые ищут себе пару. От сегодняшних вариаций на тему «птичьих» поговорок и полотен XVII века (напоминающая огромное оригами инсталляция Егора Плотникова «Каждая птица поет как умеет» отсылает и к нидерландской пословице, и к воспоминаниям о баснях Эзопа) до кураторского видеопослания (оно же выложено на музейном сайте), подробно толкующего работу фламандца и выставку в целом. В частности, возвращая разговор к францисканцам, Сергей Хачатуров вспоминает, что Снейдерс им благоволил, а благодаря ним (св. Франциск проповедовал птицам) птицы стали считаться «образом религиозного благочестия», а их концерты – «символом любви, гармонии и чистой молитвы».

В выставочном экскурсе, кунштюке, лабиринте мыслей, образов, рифм и аналогий к снейдерсовской теме сова – главный герой или по крайней мере непременный участник. У фламандца она была капельмейстером. У Плотникова, похоже, тоже. В «Фонтане» у Дьякова и Цхэ, напоминающем огромный стол в мастерской или верстак, сова задумчиво внимает процессу будто бы на наших глазах рождающихся форм. В серии картин Кошелева, варьирующей птичий концерт применительно к разным эпохам в искусстве, сова появляется с черным квадратом в клюве.

Разделы выставки работают одновременно как способы хранить искусство, и тут куратор не просто действует по принципу контраста (ассамблея, кунсткамера – понятно, а «Меланхолия» мыслится как сквот), но, кажется, вкладывает сюда мотив vanitas. От ассамблеи действо переходит к сквоту-меланхолии, центром которого оказывается увенчанный павлиньим хвостом казенный шкаф, испещренный граффити. Внутри него – птицы советской выделки («Шкаф, где стая» Владимира Карташова, Moa Pillar, Филиппа Шейна), вокруг – холсты Карташова, превращающие птичий концерт в фоновый, снова намеренно трешевый показанный элемент масскульта. Меланхолия, как известно, – тоже способ и смотреть на искусство, и его создавать.

Благодаря профессору Московской консерватории Ларисе Кириллиной ноты перед совой с петербургского снейдерсовского полотна удалось идентифицировать как «запись многоголосого канона, любимой вокальной формы во Фландрии эпохи художника»: его исполнение требует идеальной согласованности, как сказали бы сегодня, умения участников работать в команде.

К теме «Птичьего концерта» тут подбирают попурри вариаций и развитий. То есть выставка – еще и про диалог. Его ведут то в согласованности, то намеренно уводят в хаос, то в меланхолию. В искусстве (Сергей Хачатуров считает картину фламандца «универсальным посланием – аллегорией отчаянного поиска гармонии мира»), как и в жизни, коммуникации это не противоречит, когда участники умеют друг друга слышать.