Спектакль Константина Богомолова в самой меньшей степени имеет отношение к опере Бизе

Кармен возглавила движение за права женщин. Фото предоставлено пресс-службой театра

Константин Богомолов, enfant terrible современного российского театра, в Перми представил свое видение оперы Жоржа Бизе «Кармен», подвергнув романтический сюжет безжалостному осмеянию и заставив задуматься о серьезных вещах. Это вторая оперная постановка известного режиссера. Первый прецедент случился почти три года назад, в Музыкальном театре им. Станиславского и Немировича-Данченко, где прошла шумная премьера «Триумфа времени и бесчувствия» Генделя (музыка барочной оратории была соединена с либретто писателя Владимира Сорокина).

Сразу нужно оговориться, что оценивать «Кармен» Богомолова с точки зрения соответствия (или несоответствия) замыслу композитора – дело совершенно неблагодарное. Режиссер давно играет по собственным правилам, следует собственным законам, поэтому получившееся в Перми действо имеет весьма отдаленное отношение к Бизе и еще более далекое к Мериме. Опера «Кармен» стала поводом для создания остроумного театрального капустника, в котором царит беспощадный демон цинизма, насмешки и иронии. Вместо романтического пафоса – смех над вещами, над которыми смеяться вообще-то не принято, вместо драматического сюжета – изощренная интеллектуальная игра, в которой буквально на каждом шагу для сознания расставлены подножки.

Действие стилизованного под кино спектакля перенесено в условную пред- и послереволюционную Одессу. История превращения в маньяка «русского офицера» Хозе, женившегося на «еврейской девушке» Кармен, работницы табачной фабрики Гозмана, на воротах которой нарисована печально известная фраза «Arbeit macht frei», разворачивается в постановке Богомолова сразу в нескольких временных и социокультурных плоскостях. Шаблонная фраза в программке «опера исполняется на французском и русском языках с русскими субтитрами» оказалась вовсе не тем, что обычно представляет себе зритель. Вместо перевода знакомых арий и ансамблей над сценой транслировался текст, напоминавший субтитры немого фильма и иронично комментировавший сюжет (на Хабанере – «Так поет юная еврейка Кармен», во время любовного дуэта Хозе с Микаэлой, которая вовсе не невеста, а сестра главного героя, – «Хозе и Микаэла вспоминают маму и жизнь в деревне Небезеево под Архангельском», в ансамбле Мерседес и Фраскиты с контрабандистами – «Сионисты соблазнители говорят, что в Палестине горы воот такой ширины, ааа – и зеленый попугай», в сцене с попыткой Хозе уйти от Кармен в казарму – «Хозе поет о том, что хочет отметить с мужиками» и т.д.). Те же титры в начале второго действия сообщают, что «Кармен возглавила движение за права женщин. Она просит называть себя Карвумен».

Любовный треугольник Хозе–Кармен–Эскамильо решен в социально-бытовом ключе. Лирический главный герой – зажатый, при этом очень набожный «мамкин пирожок», который в итоге вымещает свои комплексы, превращаясь в лютого маньяка. Сцена соблазнения Кармен Хозе происходит в тишине, герои сначала расставлены по краям сцены («Хозе впервые остается наедине с женщиной» уточняется в титрах), затем Кармен подходит к отчаянно шепчущему «Отче наш» герою, садится на него, покрывая своей пышной юбкой. Оказавшийся в руках у Хозе вместо цветка женский гигиенический тампон при всей отталкивающей физиологичности можно понимать и как символ утраты невинности. А буквально несколькими минутами позднее подоспевший к выяснению отношений Цунига вынимает из пол той же широкой юбки Кармен пластмассового пупса… Эскамильо в концепции спектакля – кинозвезда, приглашенная одесским режиссером Шмулевичем на съемки серии фильмов «Тореадор». Яркое вступление к знаменитым куплетам неожиданно стык в стык звучит после блатной одесской песенки «На Богатяновской открылася пивная», эффектно исполненной руководителем оперной труппы (и выпускницей Киевской консерватории) Пермского оперного Медеей Ясониди. Сама же песенка Тореадора превращена в пьяную оргию, к последнему куплету солист и подпевающий ему хор уже невнятно мычат и кричат мимо нот. На этом празднике присутствует и Кармен, которая холодно отказывает пьяному мачо, которого «все хотят». В предпоследней сцене этот же мачо в одних трусах выбегает из нужника, сталкиваясь с внезапно возвратившимся к своей «Кармусе» муженьком. Уехавший на «похороны любимой мамы», которую играет одетая в национальное крестьянское платье актриса, Хозе появляется в финале в образе забавного зверька «бутерброда», рекламирующего премьеру нового сиквела «Тореадор». Уныло бродит он по сцене, наблюдая, как его бывшая в роскошном платье с оголенной спиной («– Платье Гуччи?» – «Нет, наш одесский Абрамян») идет рука об руку с Эскамильо. Последняя сцена, в которой Хозе привязывает Кармен к стулу, прижигает утюгом (в партитуру внезапно вторгается бодрый женский дикторский голос, с репортажем о маньяке Соколове), а затем душит мешком. Уже при опустившемся занавесе слышен звук бензопилы, которой герой расчленяет свою жертву…

Сочетание смеха и ужаса – классика постмодерна, Богомолов доводит этот прием до крайности, спектакль блестяще продуман и виртуозно выстроен. Участники действа сногсшибательная блондинка Кармен – Наталия Ляскова, смешной и жалкий Хозе – Борис Рудак, статный и импозантный Эскамильо – Энхбат Тувшинжаргал, наивная и глуповатая Микаэла – Анжелика Минасова были хороши не только как певцы, но прежде всего как актеры. Отвечавший за музыкальную часть «Кармен» Филипп Чижевский дирижировал нервно и остро, сняв с партитуры все «жирные» романтические ретуши и добавив туда новых красок (например, звучание гитары, импровизации которой внезапно раздаются перед Хабанерой). Отдельной похвалы заслуживает хор, мастерству которого могут позавидовать именитые столичные театры. Видимое и слышимое в спектакле было тесно спаяно, музыка Бизе стала комментатором сюжета режиссера, приемы которого при всей своей модерновости на самом деле не столь уж и новы. Ведь еще в 1834 году Пушкин писал об обожаемом им в юности Вольтере: «Он наводнил Париж прелестными безделками, в которых философия говорила общепонятным и шутливым языком, одною рифмою и метром отличавшимся от прозы, и эта легкость казалась верхом поэзии; наконец и он, однажды в своей жизни, становится поэтом, когда весь его разрушительный гений со всею свободою излился в цинической поэме, где все высокие чувства, драгоценные человечеству, были принесены в жертву демону смеха и иронии, греческая древность осмеяна, святыня обоих заветов обругана…» 

Пермь–Санкт-Петербург