Роберт Фальк и "как бы поющий глаз"

Нынешняя ретроспектива картин Фалька – самая масштабная. Фото агентства «Москва»

Выставки Роберта Фалька в последние годы проходят регулярно (см. «НГ» от 21.06.20). Благодаря последней его жене Ангелине Щекин-Кротовой его работ много в разных музеях – после его смерти она многое распределила по музеям. Но ретроспектива в две сотни картин и рисунков, которые куратор Татьяна Левина собирала по 19 музеям (кое-что даже привезли из Праги) и 24 частным коллекциям, – хотя многое совсем недавно было видно на других показах, – все-таки совсем иное дело.

Авангарду было тесно и душно в рамках традиции, он звучно и эпатажно требовал обновления мира, мира искусства в том числе. Роберт Фальк, один из главных классиков отечественной живописи XX века, подтвердивший теорию одного рукопожатия и протянувший нить между Валентином Серовым, одним из учителей, и, скажем, Эриком Булатовым (влияние Фалька на этого классика современности известно – для каталога нынешней ретроспективы Булатов написал воспоминания об общении с мэтром), был одним из самых ярких авангардистов. Но как раз ему, одному из «бубновых валетов», сделалось в авангарде тесно. Фальк получил все формальные «прививки» нового искусства – сезаннизм, кубофутуризм, экспрессионизм... – но потом новую систему изобретать не стал. Ну, или его новаторство и заключалось в том, чтобы бежать эпатажа, обратиться к классике и, скажем, к Рембрандту (которого, на удивление, он принял не сразу) с тихим свечением его картин. Чтобы служить живописи и живописности как таковой.

Эта живописность-как-таковая его в первую очередь всегда и интересовала, то есть и в экспериментах нового искусства Фалька занимало то, что работало на, скажем так, живописную плоть, а не на новую идею или теорию. Потому его «Красная мебель» 1920-го, заряженная цветом, как заряжают энергией, стала одной из визитных карточек Фалька в молодости, как на излете жизни ею стал «Автопортрет в красной феске» (1957). Слова вроде «жизнь живописной поверхности» сейчас стали настолько выхолощены, что им мало веры. Но искусство Фалька – о том, чтобы протереть глаза. Он эту пресловутую жизнь фактуры, развитие живописи в рамках одного холста всегда и искал, за что его и травили как формалиста.

Вот, скажем, «Баржа», вроде простенький пейзый мотив: речка, плотные шапки деревьев, лошадь, собственно баржа. Он пишет их обобщенно, «статично» – это повторяющаяся рутина жизни, обретающая лиризм. Но в статике ритма (важной для Фалька категории живописи) вдруг появляется экспрессионистский всплеск – девушка, вытаскивающая на берег лодку. Она – несколько длинных косых линий: розовый, бежевый. За ней – косые контрастные желтые линии на темно-синей воде. Небольшой фрагмент буквально расшевелил картинку. «Я стремился сдвигами формы акцентировать эмоциональную выразительность» – это из высказываний Фалька.

Другие его слова – о «свето-цветоматерии», о том, что «если нет света, то мир бесцветен» – так их передавала Ангелина Щекин-Кротова. Это из вышедшей в прошлом году книги надиктованных ею давным-давно (ее не стало в 1992-м) воспоминаний-интервью «Рядом с Фальком».

В начале 1920-х он поворачивает к большей реалистичности, хотя по большому счету слово это к нему не очень применимо, но дело – в свете. С автопортрета рядом с портретом третьей жены Раисы Идельсон глядят, ну, старосветские помещики: по внутреннему ровному горению тепла, по излучению самой живописной поверхностью опять-таки теплого рассеянного света. Настройкам фальковского зрения оказалось доступно нечто эфемерное (и это при всей пастозности его живописи) – дыхание свето-цвета, будь то портреты или дымчатые, серо-жемчужные, хочется сказать, шепотом написанные парижские пейзажи.

Вы и двигаетесь по залам в фальковском ощущении, что «глаз как бы начинает петь», в декорациях – поставленных под углами Евгением Ассом и Ольгой Аистовой цветных выгородках, – буквально открывающих новые грани этого искусства. Вплоть до эскизов к постановкам ГОСЕТа, до почти 10-летней парижской командировки, из которой Фальк вернулся в 1937-м и смог остаться жив, – и до эвакуации в Самарканд.

Тут бы и остановиться.

Известное дело, большие ретроспективы – испытание для художника. Показать много, обнажив слабые места, или сделать дайджест лучшего – вопрос, которым на таких выставках задаешься постоянно. По отношению к зрителю честнее представить больше и разного. Хотя это может ослабить впечатление. Из того, что сейчас собрали для позднего периода, немало вещей проходных, кое-какие из них даже разочаровывают (у него тогда, как кажется, несколько поменялось восприятие цвета). Такой проблемы не было на абсолютно завораживавшей выставке Михаила Ларионова, кстати друга Фалька, что проходила в этих же залах. Но Ларионов, помимо своего чувства цвета (тут они с Фальком, на субъективный взгляд, оставили позади почти всех других авангардистов), – это вспышки все новых идей и увлечений. Фальк – именно что тихое горение. Может быть, финальный этап теперешней выставки воспринимался бы более цельно, будь он прорежен.

А с другой стороны, «о художнике можно судить только по его лучшим работам. Даже если у него тысячи слабых работ, но одна хорошая, нужно судить по этой одной работе». Это тоже из слов Фалька, записанных Булатовым.