«Как сказал Абай»

Иллюстрации: работы художников творческого объединения «Жаңғыру», Музей искусств Восточно-Казахстанской области

В своей недавней статье президент Касым-Жомарт Токаев назвал Абая духовным реформатором нации. А достиг поэт такого звания и с помощью своих изумительных переводов из Пушкина, Лермонтова, Мицкевича, Байрона, Гёте, Бунина, Крылова, Полонского.

Такен Алимкулов в своей известной книге «Жұмбақжан» («Загадочная душа») коротко останавливается на том, как Абай пришёл к «Евгению Онегину»: «Абаю был нужен эпохальный, летописный, многопластовый образец. В этом плане он выбрал роман «Евгений Онегин», который по праву признавали как «энциклопедию русской жизни». Образы, названные в русской литературной науке «лишними людьми», пришлись по душе Абаю».

Если Николай Добролюбов считал, что главная заслуга Пушкина перед человечеством состоит «в раскрытии русской души» всему миру, то эта заслуга поэта в первую очередь проявляется в «Евгении Онегине». Известно, что поэт писал это произведение почти 8 лет. На протяжении всего этого времени мысли читающей публики России тесно перекликались с духовным миром поэта, она чувствовала себя сопричастной к судьбам персонажей романа. В широко развёрнутой панораме произведения читатели чувствовали поэтику повседневно протекающей, обыденной жизни, в характерах героев узнавали себя, своих знакомых, соседей, по-новому воспринимали окружающую природу, столицу, деревню, восхищаясь наблюдательностью, эмоциональностью, чувственностью, мастерством поэта. По мере опубликования в журналах каждого раздела романа все сильнее укреплялась слава Пушкина как первого русского поэта, уже при жизни современники признали его подлинным классиком, бесспорным гением.

Итак, она звалась Тәтіш…

Казахский читатель эпохи Абая, естественно, не был в состоянии всецело воспринимать подобное творение в таком же виде и объёме. Причём дело заключается не в «отсутствии соответствующей подготовки читателя», как мы привыкли писать раньше, а в том, что тогда совершенно другой была литературная традиция. Потому-то и стремился Абай сделать из пушкинского произведения «эпистолярный роман» (Мухтар Ауэзов), он чётко и тонко чувствовал, насколько романтический характер в степной действительности носит любовная переписка молодого человека и девушки.

Естественно, не только страна казахов, по которой проходил Великий шёлковый путь, но и любая нация и любой народ, независимо от места своего расположения, не может оставаться вне истории человечества, не пользоваться благами духовного богатства, созданного другими. Немало такого влияния испытывал и наш народ. Всё же, если учесть, что взаимодействие и взаимовлияние между цивилизациями, между народами осуществляются в первую очередь посредством перевода, то яркое раскрытие переводческого таланта великого поэта, бесспорно, связано с романом «Евгений Онегин» Пушкина, то 1887 год мы должны оценивать в целом как переломный момент в истории национальной культуры, и в этом не должно быть сомнения.

Обращает внимание точное определение Абаем значимости «Евгения Онегина». Не говоря о других моментах, уже в признании Татьяны первой в любви, в её решении самой написать письмо молодому человеку Абай трезво усмотрел невиданную смелость, огромное новшество для казахского общества, понял, что это совсем не чуждо природе и казахской женщины, которая была способна и род возглавить, и в боевой поход воинов повести, которая не знала, что такое паранджа. Абай и тут выступает как модернизатор.

Видимо, не случайно народные акыны, по примеру Абая написавшие дастаны (а их целых пять!) по мотивам романа, с особой теплотой и нежностью называют Татьяну по-казахски – Тәтіш, Тәтішжан, Нұр Тәтіш. В своё время мы опубликовали статью на эту тему в «Казахстанской правде» и указали, что именно после данных переводов-переложений у казахов появилось нежное женское имя Тәтіш…

Восхищает умение Абая очень трезво учитывать природу казахского понятия, мировоззрения. Слова пушкинской Татьяны «Хоть редко, хоть в неделю раз / В деревне нашей видеть вас» он переводит так: «Шыдар ем күйіп мен жанып, / Айына бірер көрсем де» (смысловой обратный перевод: «Даже сгорая от нетерпения, я бы вынесла всё, / Если хоть раз в месяц пришлось бы видеть вас»). Почему не раз в неделю? Ведь не может быть сомнения в том, что «неделя» не «месяц» – Абай знал хорошо. Тем не менее он пишет так потому, что своё произведение адресует молодёжи казахского аула. А степь – не деревня, в русской деревне люди, по крайней мере, один раз в неделю собираются вместе – молиться в церкви. В огромном же степном пространстве люди рады и тому, когда встречаются хотя бы раз в месяц. А парень с девушкой вообще видятся очень редко, опасаясь возникновения нежелательных слухов, кривотолков. Тут уместно упомянуть и то, что казахи при встрече в степи очень подробно расспрашивали друг друга о житье-бытье, о здоровье членов семьи и родственников, о сохранности скота и так далее, видимо, заранее зная, что следующая встреча предстоит не скоро… По крайней мере, до появления «сотки» было так!

«Абай стремится к тому, чтобы казахская женщина засверкала равными с мужчиной гранями. Поэтому он берёт «Евгения Онегина» в основном для того, чтобы раскрыть лучшие внутренние чувства этой женщины, показать потаённые уголки её светлой души», – говорит Мухтар Ауэзов, и в этих словах заложен глубокий смысл. Добиться того, чтобы «казахская женщина засверкала равными с мужчиной гранями», «показать потаённые уголки её светлой души», для литературы того времени было задачей большой важности.

Мы можем с полным правом утверждать, что Абай нисколько не хуже автора оригинала сумел передать всю правдивость, убедительность письменного послания Татьяны молодому человеку о своей любви, решения Онегина удостоить её весьма холодным ответом, погасив тем самым огонь страсти, бушевавший в сердце юной девушки. Замечательное объяснение этому даёт Темиргали Нуртазин: «В переводе «Евгения Онегина» Абай иногда выражает общее с Пушкиным мнение, иногда отдаляется от него. В эпоху Абая казахской действительности были чужды такие необычные явления, чтобы девушка первой признавалась в любви понравившемуся юноше и писала ему письмо, чтобы двадцатишестилетний Онегин мог отвергнуть эту любовь. Однако великий Абай, мечтавший о равенстве людей, о свободе выражения ими своих мнений, о новой жизни, нисколько не чурается этого неожиданного новшества, напротив, он с удовольствием и вдохновением берётся за перевод произведения».

Да, действительно, весь вопрос заключается именно «в равенстве людей», «в свободе выражения ими своих мнений», «в новой жизни». Говоря сегодняшним политизированным языком, проблема заключается в «дальнейшей демократизации казахского общества».

Ирина Сурат, касаясь переводческого искусства Пушкина, как-то вдохновенно писала: «Переводы и переложения из Шенье, Саути, Беньяна, Корнуолла, как правило, имеют личный импульс, вбирают в себя конкретные внешние обстоятельства и внутренние события пушкинской жизни – и остаются при этом переводами, то есть вживляют плоды одной национальной культуры в другую. В зрелой поэзии Пушкина нет границ между переводами и лирикой – недаром никому из его серьёзных издателей не приходило в голову выносить переводы в специальный раздел, как это принято в собраниях других поэтов. Можно говорить об особом типе переводной лирики у Пушкина, когда чужое слово становится средством лирического самовыражения».

Сказанное с полным правом можно отнести и к Абаю. Через персонажи пушкинского романа Абай и сам раскрывал своё лирическое настроение. Он превратил перевод в лирику. Это – «Евгений Онегин» Абая.

Да, конечно же, Абай преподнёс своему народу не просто отрывки «Евгения Онегина», он создал свой вариант этого произведения. Причём создание романа в виде писем связано не только с «неподготовленностью читателя». В эпоху Абая в казахском ауле давно стала традицией любовная переписка между юношами и девушками, причём эти письма, как правило, писались стихами, и всё это носило своеобразный романтический характер. Абай верно нащупал запрос своего читателя (слушателя). Думается, переведи он пушкинский роман по классическому образцу перевода, полностью, сохраняя размер и рифмовку стиха, то вряд ли тогдашний степной народ воспринял бы его так близко, как эти отрывки. В них полностью раскрыты, всецело переданы самые необходимые, самые новаторские для казахов мотивы, свежий дух романа Пушкина.

В переводах «Евгения Онегина» Абай создал лучшие образцы соответствия слов, альтернативности образов, адекватности мелодии, ударений, рифмы, интонации. Одно из самых трудных требований в поэтическом переводе – передать ударное рифмуемое слово в оригинале ударным рифмуемым словом в переводе. Валерий Брюсов называл это самым большим испытанием мастерства переводчика. Абаевский перевод и в этом плане приводит в восхищение. Как бы ни называть строки, переведённые Абаем – эквивалентом или эквиритмом, адекватностью или точностью, подстрочностью или даже дословностью – они всецело отвечают всем требованиям теории перевода.

Новые жанры, рифмы и ритмы

Переводы Абая из Пушкина в истории казахской литературы занимают очень большое место, оцениваются как удивительное явление, с чем согласятся все. Об этом опять же замечательно сказал Такен Алимкулов: «Переводы Абая свидетельствуют о том, что он весьма глубоко понимал контекст и подтекст произведения и сумел передавать их максимально близкими к казахскому менталитету, чётко и доходчиво. Абаевские переводы обогатили казахский язык. Породили новые понятия, свежие сравнения и эпитеты, ранее не известные словосочетания и фразеологизмы. В казахской поэзии появились новые ритмы, новое звучание. Возникли новые образные виды мышления». Какое ещё может быть могущество, сильнее могущества изменить мышление?!

К сожалению, ещё мало конкретных, глубоких исследовательских трудов о влиянии переводов, созданных по роману Пушкина, на поэзию Абая, а через него – на всю казахскую поэзию. Когда речь идёт о влиянии «Евгения Онегина» на казахскую литературу, мы в большинстве случаев упоминаем эти абаевские переводы, народные дастаны, созданные по мотивам романа, то, что произведение было четырежды (Ильяс Жансугуров, Куандык Шангытбаев – два варианта, Какимбек Салыков) полностью переведено. Всё это правильно.

Но наряду с этим следует сказать и о том, что влияние пушкинского произведения на повышение профессионального уровня нашей литературы осуществлялось не только через прямой перевод. Так, в некоторых собственных абаевских строках конечно же, явно чувствуется влияние Пушкина, а точнее – «Письма Татьяны». И стихотворение «Желсіз түнде жарық ай», написанное в год перевода «Евгения Онегина», является образцом изображения мгновений любовной страсти тонкими намёками, знаками – вспомните свидание Онегина и Татьяны в момент признания в любви.

Нужно сказать и о том, что отрывки из романа Пушкина, по сути, являются первыми шагами Абая в переводе. До этого поэт пробовал свои силы, переводя из Лермонтова лишь три небольшие вещи («Дитя в люльке», «Бородино», «И скучно, и грустно»). Это уже потом, когда глубже вник в мир Лермонтова и через него дошёл до Гёте, добрался до Байрона, освоил басни Крылова, он сумел продемонстрировать лучшие примеры по-настоящему реалистического, адекватного перевода.

Основоположник абаеведения Мухтар Ауэзов так же объяснял те места вольного перевода поэтом Пушкина: «Если Абай, занявшись впервые переводом Пушкина, допускал такой стиль, то, перейдя к произведениям Лермонтова, он показывает уже совершенно другое качество. Тут в целом можно выразить это явление так – Абай трудится как подлинный мастер-переводчик».

 Удивительное свойство перевода

 Художественная масштабность и великолепие поэзии Абая ярко проявляются в его переводах Лермонтова. Вершинные шедевры казахского поэтического перевода Абай создал именно перекладывая стихи Лермонтова на казахский язык. Среди них особо можно выделить «Қараңғы түнде тау қалғып» – перевод лермонтовского шедевра «Из Гёте». Герольд Бельгер и Медеубай Курманов в своих книгах, статьях, эссе приводят три его варианта (Гёте – Лермонтов – Абай) и убедительно доказывают поэтическое мастерство Лермонтова и Абая.

Подстрочный перевод из Гёте выглядит следующим образом:

Над всеми вершинами

покой.

Во всех верхушках

(деревьев)

ощутишь ты

едва ли дуновение.

Птички смолкли в

лесу.

Подожди только: скоро

отдохнёшь и ты.

Теперь вспомним лермонтовский вариант:

Горные вершины

Спят во тьме ночной,

Тихие долины

Полны свежей мглой.

Не пылит дорога,

Не дрожат листы,

Подожди немного,

Отдохнёшь и ты.

Об этом чудесном переводе сказано немало. С момента появления данное стихотворение является великим произведением русской литературы. И таким же для казахов стал и абаевский вариант. Видимо, это и есть ответ на вопрос – переводится или не переводится поэзия. Когда Александр Аникст пишет, что у Гёте восемь строк «вместили в себя всю природу, весь мир», видимо, это тоже есть ответ на вопрос – может ли поэзия передать жизнь такой, какая она есть. Здесь же дан ответ и на такой вопрос – каким является казахский язык. В известной степени даже на такой вопрос – что за народ казахи и на что они способны.

«Қараңғы түнде тау қалғып» – эталон художественности, образности, мелодичности, точности в переводе. Благодаря абаевскому гению лермонтовские «горные вершины», снизившись просто до «гор» (примерно до Чингисских гор, не имеющих заоблачных вершин), «долины», превратившись в широкие «степи» (как, скажем, Караульские), картина Гёте запросто переместилась на казахскую землю. Сравнивая три варианта одновременно, Медеубай Курманов не скрывает своего восхищения: «Ночь, которая делает степь не только абсолютно тихой, но и безразлично обессилевшей, бывает только на этих широких просторах, только на казахской земле».

Если всего слов 25, а 8 из них – глаголы разной формы, то как это стихотворение не может не наполниться от начала до конца движением, динамикой? Не может. Глаголы, вышедшие из-под волшебного пера Абая, приводят природу в сказочно дремотное состояние, в ещё более приятную истому, а человека в объятиях этой дивной природы – в состояние истинного наслаждения.

Переведённые из Лермонтова стихи являются самой большей частью творчества Абая-переводчика. Среди них такие шедевры, как «Бородино», «Еврейская мелодия», «Из Гёте», «Не верь себе», «Дума», «Кинжал», «Молитва», «Дары Терека», «Выхожу один я на дорогу», «Демон» (отрывок), что говорит о высоком вкусе Абая-читателя.

 Провозвестник всего нового

Вообще-то, мнение о том, что переводчик обычно берётся за творения тех авторов, которые близки ему по духу, по звучанию, больше подходит к прошлым векам, в том числе к эпохе Абая, чем к современной профессиональной литературе. Видимо, Абай рассматривал произведения Лермонтова как отражение своей собственной натуры.

У нас особенно не раскрыта проблема подражания. Литературоведы справедливо отмечают, что иногда вольно переведённые стихотворения, в которых много отличных от подлинника мест, правильнее было бы рассматривать как подражание, а не как перевод в полном смысле этого слова. Эти стихи в книгах Абая не относятся к переводу, не найдёте их и в разделе «Переводы Абая» в лермонтовских сборниках. Потому что они в действительности – собственные стихотворения Абая. Толчком к их написанию послужил лермонтовский оригинал. Абай подхватил этот мотив и воспел по-своему, выразил свою печаль. Наряду с этим подобные пласты в творчестве великого поэта нельзя и вовсе не связывать с влиянием перевода.

Удивительный талант поэта проявляется и в его умении перемешивать самые различные мотивы в произведениях Лермонтова и выбирать, как жемчужины, самые необходимые для себя художественные образы.

Такен Алимкулов говорил - любое стихотворение в руках Абая вступало в гармонию с новым языком, становилось своим, родным.

И вообще, нам представляется, что Абаю Лермонтов всё же был ближе, чем Пушкин. Кажется, потребности своей души он больше находил у Лермонтова. Это видно и по тому, как большинство лермонтовских стихотворений Абай переложил в виде чистого перевода, а когда имел дело с Пушкиным, он допускал больше вольности, позволял себе по-своему осмысливать детали, на свой лад изменять характеры, нравственные черты персонажей. Иначе говоря, если Абай с Пушкиным говорит состязаясь, то с Лермонтовым – соглашаясь.

Переводом Абай начал заниматься с Лермонтова и закончил Лермонтовым. Неслучайно новый рубеж в творчестве Абая начинается с 80-х годов (первый перевод из Лермонтова сделан в 1882 году). За такие качества, как художественная конкретность, образная точность, казахская поэзия в долгу и перед переводами Абая.

Поэт создал прекрасный образец перевода прозы стихами – «Вадим» Лермонтова. Когда речь идёт на эту тему, часто вспоминаются варианты, созданные Шакаримом. Это правильно. Но ведь мы должны первым делом рассматривать и истоки данных вариантов. И здесь примером для нас служит провозвестник всего нового Абай. Да, он продемонстрировал неповторимый образец точного и художественного, адекватного перевода русской классической поэзии, но что же толкнуло его делать стихотворные переводы прозаических произведений?

По-нашему, дело заключается не только в том, что тогда казахская проза ещё не сформировалась полностью, что степное население больше представляло публику слушающую, чем читающую. Поэтому, приступая к роману Лермонтова «Вадим», в котором в соответствии с прозаической тенденцией основное внимание уделено сюжету, образности, художественности, Абай вновь выбирает поэтический путь. К сожалению, сей перевод не дошёл до нас в полном виде, вполне возможно, что он и не был закончен. В своих переводах, относящихся к вольным, Абай силой своего гения, интуиции, чувств многие места обыгрывает прекрасно, а вот знакомство казахского варианта «Вадима» в сравнении с оригиналом поражает, насколько поэт глубоко понимал суть текста.

Удивительное свойство перевода проявляется и в следующем. Человеческая мысль не является категорией прямой, как полёт пули, или ровной, как доска. Перенесённая на бумагу она не раскрывает всю свою суть, да и не может. Произведения, попавшие в оборот мировой литературы, в ходе многочисленного перевода на разные языки могут каждый раз раскрывать новые подоплёки, подтексты, содержащиеся в глубинных пластах оригинального текста. Вполне возможно, что одна и та же мысль, облечённая в языке оригинала в один вид, заиграет более удачно при облечении её в другой вид другого языка. Если даже и не случится так, то всё равно при каждом переводе само повторное предположение помогает решить загадки, скрытые в сути самого произведения, по-новому раскрыть его художественные орнаменты.

Через чтение, сравнение, исследование переводов мы новым, особенным взглядом смотрим на свойства оригинала, по-новому оцениваем их, открываем для себя свежие грани, неизведанные до этого краски подлинника. Неоднократно обращаясь к тексту, мы проявляем большую пытливость, чем при чтении оригинала. Данную мысль можно проиллюстрировать и при анализе переводов Абая басен Крылова.

Басни Абая

Перевод дал очень многое казахской литературе. Одно из направлений при этом – рождение новых жанров. Возьмём для примера жанр басни, где также ярко проявилась гениальность Абая как переводчика. Можно утверждать, что до появления переводных образцов казахам была чужда басня как отдельный литературный жанр.

В одном из писем Николаю Ильминскому Ибрай Алтынсарин знакомит его с планом создания начального учебника для казахских детей и делится своими мыслями: «Первую книгу хочу написать по аналогии с порядком составления книги Паульсона. Конечно, это я буду писать, приспособив к казахским детям. Басни в неё не хочу включать, потому что казахам, выросшим в жёстких жизненно-бытовых условиях, нужнее интересные, содержательные рассказы. Я знаю, что казахские дети не хотят читать басни, если и читают, то смеются над ними, а их родители вовсе обижаются, что, мол, учат их детей такой ерунде, как будто сорока и ворона беседуют меж собой».

В чём тут дело? Как получилось так, что за каких-то лет 10–15 казахам пришёлся по душе жанр, который до этого, казалось, веками не проявился в литературе, а отдельные образцы данного жанра на нашей родной почве мы восприняли как призыв к изменению жизни? Главная причина здесь заключена, конечно, в том, что сам наш национальный образ мышления с самого начала приспособлен к иносказательности. В целом суть басни – иносказание, намёк, с их помощью выражается основная поучительная мысль, то есть мораль. Мы же говорим: «Мораль сей басни...»

Самый первый известный баснописец Эзоп, предположительно живший в VI–V вв. до н. э., был рабом, который в силу социального положения не мог свободно высказывать свои мысли. Он и является создателем языка иносказаний – эзопова языка. В самые страшные периоды истории человечество могло выражать мысли, воззрения с помощью выдуманных сюжетов из жизни животных. А вообще-то, жанр басни возник благодаря цензуре. Любой запрет не может не послужить толчком для художественных поисков. В связи с этим надо сказать, что сейчас, в эпоху вседозволенности, в нашей литературе заметно победнели художественные методы и приёмы. Раньше от автора требовалось большое мастерство, чтобы любой ценой выразить со скрытым смыслом то, что он хотел сказать.

Следующая причина заключена в том, что укреплять жанр басни в литературе начали такие настоящие мастера пера, как Ибрай Алтынсарин, Абай Кунанбаев, Ахмет Байтурсынов. Перевод басен Крылова явился одним из важных рубежей в развитии не только казахского переводческого искусства, но и в целом всей родной литературы.

Белинский считал, что совершенные переводы встречаются значительно реже, чем безукоризненные оригинальные произведения. А также он высказывался о том, что из-за чересчур сочных национальных красок «басни Крылова нельзя переводить ни на какой иностранный язык». Абай, похоже, опроверг сию категоричность великого критика. Бесспорно, и в переводах басенного жанра абаевская вершина остаётся недосягаемой. Переводы Абая из Крылова – поистине пик мастерства, поучительный образцовый пример. «У Абая точь-в-точь отражаются и слова, и мысли Крылова», – писал известный переводовед Сайдиль Талжанов.

Возьмём «Ворону и Лисицу». Очень интересна и поучительна история данной басни. Общеизвестно, что Крылов использовал для своей басни произведение великого француза Жана де Лафонтена, а тот, в свою очередь, данный сюжет заимствовал у Эзопа. Но, наверное, не всем известно, что у Эзопа Бог послал Вороне кусочек... мяса. «Ворон унёс кусок мяса и уселся на дереве. Лисица увидела, и захотелось ей заполучить это мясо. Стала она перед Вороном и принялась его расхваливать» – так начинается басня у Эзопа. Лафонтен переделал это на французский манер, заменив мясо на национальное лакомство – сыр. Этому есть объяснение: у Лафонтена Лисица обращается к Вороне как к дворянину, который, соответственно, не голоден, и сыр нужен ему лишь в качестве десерта. Абай, скорее всего, не знал, что у Эзопа Вороне достаётся мясо, да если бы и знал, нам представляется, что он не изменил бы крыловское решение. Потому что в то время чего-чего, но дефицита мяса в степи не было...

Лафонтен поучение Эзопа превращает в рассказ, в котором свежо излагается старая басня. В крыловской басне Лисица называет Ворону «сестрицей», здесь есть намёк на русскую привычку войти в доверие, используя родственные или личные связи. У Абая Лисица говорит Вороне «қарағым» – «миленький», здесь есть намёк на казахскую привычку ласкательного обращения к собеседнику перед высказыванием какой-либо просьбы...

Даже современники Крылова никак не усматривали в его баснях французские реминисценции, не говоря о древнегреческих корнях произведения. Такова сила и мощь таланта великого русского баснописца. Его басни совершенны. Он смело ввёл народную речь в поэзию. Поражает живой, музыкальный язык, тонкий юмор, красота формы. Всё это есть и у Абая.

Невозможно не любоваться, не восхищаться тем, насколько мастерски сохранены ирония, насмешливый мотив оригинала. Абаевские строки до того складны, до такой степени в казахском духе, что мы сегодня считаем их афоризмом поэта, а ведь они – отшлифованное, поразительное переложение крыловских строк.

Формат газетной статьи не позволяет нам тщательно проанализировать переводы басен «Емен мен шілік» («Дуб и трость»), «Қазаға ұрынған қара шекпен» («Крестьянин в беде»), «Жарлы бай» («Бедный богач»), «Есек пен Бұлбұл» («Осел и Соловей»), «Қарға мен бүркіт» («Воронёнок»), «Ала қойлар» («Пё

стрые овцы»), «Бақа мен Өгіз» («Лягушка и Вол»), «Піл мен Қанден» («Слон и Моська»).

Литературное путешествие Цикады, Стрекозы и Кузнечика

Если же нужно всё-таки выделить одну басню Абая как особый образец, эталон переводческого мастерства, то мы бы назвали «Шегіртке мен Құмырсқа» – «Стрекоза и Муравей». Крылов взял и этот сюжет у Лафонтена. Вот таков прозаический перевод его басни, переделанный, соответственно, тоже из Эзопа.

«Стрекоза пропела/Все лето/И оказалась нищей,/Когда подули холодные ветры./У неё не осталось/Ни кусочка мухи или червяка./Тогда она пошла к соседу Муравью/И стала жаловаться на голод,/Прося у него горсточку зерен,/Чтобы продержаться/До новой весны./«А после новой жатвы, – говорила она, –/Я вам уплачу и долг, и проценты,/Даю вам честное слово Стрекозы»./Но Муравей не любит быть благодетелем,/И это наименьший из его недостатков./«А что ты делала в тёплое время?» –/Говорит он просительнице./«День и ночь любому прохожему/Я пела, – не сердитесь!»/«Ты пела? Прекрасно! Так теперь попляши!»

Всем известен крыловский вариант. Многие знают его наизусть.

Попрыгунья Стрекоза

Лето красное пропела;

Оглянуться не успела,

Как зима катит в глаза…

…«А, так ты...» – «Я без души

Лето целое всё пела», –

«Ты все пела? Это дело:

Так поди же, попляши!»

Для казахов вариант Абая тоже замечательный пример чудесного перевода. Поражает звукопись стиха, всё так и льётся, ритм, рифма, интонация, музыкальность речи безукоризненны. Казалось бы, «Шегіртке мен Құмырсқа» можно рассматривать как рифмованный вариант прозаической басни Лафонтена, но мастерство Крылова, создавшего на своём языке новое, оригинальное творение, никому не даёт повода делать подобный примитивный вывод. Придав басне Эзопа – Лафонтена чисто национальный колорит, Крылов превратил её в русское стихотворение. У Лафонтена басня называется «Цикада и Муравьиха». Цикада – насекомое средиземноморское. До выхода к берегам Чёрного моря, т. е. до XIX века, русские почти не знали цикаду, и быть героиней русской басни эта «иностранка» никак не могла. И Крылов остановил свой выбор на стрекозе.

Но... Есть здесь одно «но». Послушаем Льва Успенского, который в книге «Слово о словах» написал: «Стрекозы – насекомые, которые в траву попадают только благодаря какой-нибудь несчастной случайности, это летучие и воздушные, да к тому же совершенно безголосые, немые красавицы. Ясно, что, написав «стрекоза», Крылов думал о дальнем родиче южной цикады, о нашем стрекотуне-кузнечике». А тогда почему Крылов не взял кузнечика? Да потому, что «кузнечик» – слово мужского рода, в таком случае басня состояла бы из разговора двух мужиков – кузнечика и муравья. Нет, ему был нужен разговор между соседом и соседкой.

Что же в таком случае делает Абай? Ведь он знает, что «стрекоза» – это «инелік», и он не отличается выдающимися вокальными способностями, да и если бы даже имел голос, то не смог бы пропеть целое лето – корень слова «инелік» – «ине» («игла»), прилагательное «инеліктей» означает «худой», «тощий». Есть даже выражение, употребляемое для худощавых людей, «инеліктей ілмиіп». А вот кузнечик, сверчок, т. е. «шегіртке», у которого звуковой аппарат располагается на надкрыльях, служащих резонатором при стрекотании, может пропеть сколько угодно и довольно громко. И Абай, «исправляя» Крылова, меняя «стрекозу» на «кузнечика», добивается своего. Благо казахский язык не скован родовыми рамками.

В общем, Абай из тощей, безголосой Стрекозы Крылова сделал громкогласного Кузнечика и заставил насекомое петь все лето, перенёс события из леса в степь («көгал» – лужайка на летовке), вынудил Кузнечика беззаботно радоваться этим просторам, тем самым в итоге создал настоящую казахскую басню.

Когда говорим об эволюционном пути в переводах крыловских басен, мы в первую очередь имеем в виду их нечужеродность для казахского слуха, понятность, передачу образным и сочным языком, затем – адаптацию к степной жизни.

Басня оставила особый след в нашем национальном сознании. В начале прошлого века было традицией ссылаться на образы, сравнения, содержащиеся в баснях Крылова.

Необходимо отметить, что переводы Ибрая и Абая оказали влияние и на литературы соседних братских народов. Киргизский литератор Курманбек Абдыкеримов так объясняет созвучность басен Тоголок Молдо и Крылова: «Тоголок Молдо был одним из немногих грамотных людей своего времени, человеком с передовыми, прогрессивными взглядами. Очевидцы, современники акына утверждали и утверждают, что он бегло мог читать книги, изданные на тюркских языках. В его годы очень популярны были известные просветители казахского народа Ибрай Алтынсарин, Абай Кунанбаев, видный акын татарского народа Абдулла Тукай. Они знали русский язык и переводили на казахский и татарский языки те басни Крылова, которые случайно или по стечению обстоятельств попадали к ним в руки... Тоголок Молдо хорошо знал казахский и татарский языки. Естественно, он читал переводы басен или же слышал о них». Причём, надо полагать, это знакомство происходило не через татар, проживавших у подножия далёких уральских гор, а через близких, соседних казахов.

Говоря о знании языка, скажем ещё раз об общеизвестном, но удивительнейшем факте: эти чудные переводы лучших образцов классической литературы сделал человек, который русскому языку обучался в приходской школе в 13 лет на протяжении... трёх месяцев! Прекрасного владения языком он добился с помощью самообразования.

Мудрый наставник народа

В начале нашего разговора о жанре басни мы подчёркивали, что одна из важнейших заслуг перевода для родной литературы заключается в рождении новых жанров. Поучительные переводы, вышедшие из-под пера таких авторов, как Ибрай Алтынсарин, Абай Кунанбаев, Ахмет Байтурсынов, Спандияр Кубеев, Бекет Утетилеуов, со временем оказали позитивное влияние на процесс написания собственных казахских басен. Наши литературоведы достаточно писали о баснях Султанмахмута Торайгырова, Сабита Донентаева, Машхур-Жусупа Копеева, Омара Шораякулы, Турмагамбета, Муллы Мусы, для которых образцом служили басни Абая.

Да, басни Абая. Мы же не считаем Лафонтена переводчиком Эзопа, а Крылова переводчиком Лафонтена, хотя в их баснях всё или почти всё совпадает с оригиналами. И делаем правильно. Потому что и Лафонтен, и Крылов адаптировали чужие сюжеты к французскому, русскому менталитету, их басни стали выражением, олицетворением национальных черт. Так и у Абая. Действительно, если крыловская басня не считается переводом из Лафонтена, то почему абаевская басня должна считаться переводом из Крылова? Следовательно, такие прекрасные образцы мы вполне можем ставить в один ряд с собственными произведениями Абая.

Мы в долгу перед басней. Именно через басню письменная литература нашего народа впервые соприкоснулась с лучшими образцами мирового словесного искусства. В своё время Мухтар Ауэзов сравнивал силу басни с мощной словесной пружиной, способной разбудить народ, обновить его душу, закалить волю, всколыхнуть сознание. А такое слово нам нужно во все времена. Сейчас – особенно.

Например, возвращаясь к басне «Шегіртке мен Құмырсқа», мы видим актуальность этого творения. Разве в школах (в том числе и в программе вводимого нового курса «Абаеведение») мы не можем детям доходчиво, в увлекательной форме, с помощью юмора, сарказма, сатиры, с опорой на великий талант Абая, сумевшего передать все краски прелестных басен Крылова, объяснить, что ленивая праздность Стрекозы – путь гибельный, что только скромное трудолюбие Муравья способно привести к достойной жизни, счастью, благоденствию? Можем. Должны.

«Красной нитью через всё творчество Абая проходит тема борьбы с иждивенчеством. Поэт призывал отказаться от беззаботной беспечности, безудержного веселья, а быть чутким и бдительным, совершенствоваться благодаря постоянному труду. Он говорил, что правильные действия помогают победить мрачные мысли, глубоко проникал в психологические аспекты борьбы с иждивенчеством. Абай ещё в те времена обращал внимание на эмоциональный интеллект, о котором мы начали говорить лишь недавно. Он призывал отказаться от психологии хвастовства и иждивенчества, пропагандируя трудолюбие и стремление к знаниям», - говорил Касым-Жомарт Токаев.

Творчество Абая – феноменальное явление, выходящее далеко за рамки литературы, культуры. Иногда невольно приходишь к мысли, что для нас он не только и не просто поэт, философ, переводчик и композитор, а значительно большая и максимально близкая личность, как, скажем, родственник, старший брат, дед, но в любом случае очень близкий, родной человек. Не зря же мы говорим «Абай ата». Поэтому вполне естественно нам часто кажется, что мы не раз встречались с этим человеком, разговаривали и делились мнениями, неоднократно слушали его советы, а иногда в силу недопонимания или занятости – не слушали… Словом, и в радости, и в горе идёшь к нему. Он оказывается рядом с тобой и в минуты сладостной любви или появления на свет ребёнка, и в трудные минуты жизненных испытаний или удара судьбы.

Великое уважение нашего народа к своему любимому поэту выражается и в том, что, когда требуется доказать какой-нибудь факт, непременно употребляется универсальная фраза «Абай айтқандай» – «как сказал Абай». Абай – мудрый наставник нации, духовный отец народа. Мечтаем, чтобы каждый казах время от времени брал в руки томик Абая и перечитывал его стихи, внутренне держал перед ним своеобразный отчёт: «Как я живу на этом свете? Придерживаюсь ли советов Абая, сделал ли выводы из его критики, стремлюсь ли к высотам, какие указал великий поэт, и вообще, что сделал, чтобы соответствовать предназначению человека на земле?»

Одним из признаков гениальности человека (полководца, деятеля, художника, учёного и т. д.) является то, что он не чувствует себя ниже других, не преклоняется ни перед каким авторитетом. Часто создаётся впечатление, что Абай, рассматривая то или иное произведение, как бы говорит сам себе: «Да-а... Он написал так… А дай-ка, теперь я попробую». Почти в каждом переведённом произведении можно проследить, что Абай будто соревнуется с автором оригинала, соперничает с ним. В этом мы видим конгениальность Абая с великими художниками слова, к творениям которых он обращался, с ярчайшими талантами, близкими, сходными ему по духу, образу мыслей. Перечитывая стихи, «Слова назидания» Абая, мы не должны забывать и о его чудесных переводах, которые являются ярким свидетельством подлинного величия казахского поэта.