Время "Бориса": как герои Алексиевич попали в оперу Мусоргского

В центре: Юродивый в прошлом был Бездомным. Фото Matthias Baus/Staatsoper Stuttgart

Штутгартская опера показала трансляцию одного из самых необычных спектаклей сезона – «Борис», в котором специфическим образом объединяются «Борис Годунов» Мусоргского и заказанная специально для этого проекта опера Сергея Невского «Время секонд-хэнд» по роману Светланы Алексиевич. Результат оказался весьма любопытным: этот эксперимент может стать импульсом для развития нового направления в современном оперном театре.

Очевидно, что «Борис» – часть стратегии интенданта театра Виктора Шонера, который предлагает публике посмотреть на оперные шедевры с иного ракурса, поместить их в иное измерение. И вместе с тем поместить в репертуарное поле современную музыку, в том числе и инспирировав появление новых сочинений.

В поле зрения попадают и известные оперы – так, «Сельская честь» Масканьи идет в паре с оперой Сальваторе Шаррино «Лживый свет моих очей», в случае с «Борисом» на Западе не слишком популярные.

Если вытащить из «Бориса» собственно оперу Мусоргского в том виде, в каком ее представил режиссер Пауль-Георг Диттрих, успех ей вряд ли был бы обеспечен. Ничего нового он не предложил, кроме, как кажется, даже западной публике надоевшего коктейля из нефти, красного кумача (точнее, латекса), обломков советской архитектуры, портретов Ленина и Путина и прочих атрибутов постсоветского лубка. Впрочем, ставил режиссер все-таки не оперу Мусоргского, а другой спектакль.

Итак, действие происходит в некое постапокалиптическое время, очевидно, после катастрофы, формальной и ментальной. Народ собирается у некоего сгоревшего объекта, люди похожи на обгоревшие спички, молодой их лидер (все герои этого спектакля молодые, даже Пимен и Варлаам) – в золотом латексе (видимо, он один из немногих несгоревших, неоплавившихся). Периодически время перескакивает на другое, очевидно, на прошлое, но сказать точно, что герои оперы Невского родом из 1990-х, затруднительно.

Сергей Невский выбрал из романа Алексиевич шесть персонажей и наделил их прошлым героев Мусоргского (здесь стоит назвать и имя драматурга проекта – Мирон Хакенбек), выделив второстепенных героев «Бориса Годунова». Вот эти пары: Мамка и Мать подростка-самоубийцы, Шинкарка и Жена коллаборациониста, Федор и Активистка, Ксения и Беженка, Юродивый и Бездомный, Отрепьев и Еврейский мальчик-партизан. Партия партизана у Невского поручена трем исполнителям, он представлен как мальчик, молодой мужчина и старик (в постановке – мужчина средних лет). Каждый из них рассказывает свою историю, возникая между сценами оперы или вклиниваясь, разъединяя текст Мусоргского (разбивается сцена в корчме, перед побегом Гришки, сцена сумасшествия Бориса и отделено вступление к картине у собора Василия Блаженного). Впрочем, партитуры Мусоргского и Невского, который находит органичный способ (как правило, тематический, цепляясь за какую-то деталь партитуры) «склейки», на удивление не кажутся чужеродными. Дирижер Титус Энгель, очевидно, намеренно лишает партитуру Мусоргского привычных черт, придавая ее звучанию заостренность, угловатость, нарочитую настроженность.

Не всегда герои возникают по одному, порой – в ансамблях, но никогда – вместе, голоса их не столько дополняют друг друга, сколько идут полифонически, параллельно, создавая объем, воздух, пространство. Эффект этот достигает кульминации в финальном секстете, где каждый, не пытаясь перекричать, завершает свой рассказ.

Оперу Мусоргского исполнители, среди которых одни иностранцы, поют по-русски, и весьма внятно. Блистательно в отношении языка работает хор, что просто исключительная редкость. Тексты Алексиевич – по-немецки, композитор объясняет это сочувствием к зрителю, которому сложно три часа смотреть на бегущую строку. И это правильно – но не только из утилитарных соображений, по крайней мере, как кажется автору этих строк, для которого 90-е, по сути, остались в юности (в отличие от композитора, которого, возможно, они как раз сформировали). В текстах Алексиевич – и на этом строится ее творчество – утрируют человеческую трагедию, человеческую боль, человеческие страдания. Алексиевич (совсем как интендант Штутгартской оперы) открывает новый взгляд на хорошо известные события, взгляд неожиданный, парадоксальный, шокирующий. Но (уже в отличие от политики Шонера) принуждающий возненавидеть страну, в которой живешь, пусть это и несколько высокопарно звучит. Страну, людей, да и к себе с некоторым подозрением отнестись. Поэтому для русскоязычного слушателя тексты Алексиевич на иностранном языке дают необходимое чувство отстраненности. Невский – вслед за Пушкиным и Мусоргским – дает то, что мне не удается почувствовать в книгах Алексиевич, то, чего мы ждем от встречи с искусством, – катарсис. Заключительный хор на стихи Игоря Поглазова («Ходят друг к другу люди, ходят друг к другу звери»), 14-летнего сверходаренного мальчика, покончившего жизнь самоубийством, дает необходимую долю сочувствия, успокоения, надежды, любви – и красоты.