Спектакль Ромео Кастеллуччи "Лебединая песня. D 744" показали в Москве

Градус трагического, прощального становится все выше. Фото © Christophe Raynaud de Lage /Международный фонд К.С. Станиславского

Режиссер сделал подборку песен Шуберта, только одна из которых входит в знаменитый цикл «Лебединая песня» (по классификации сочинений композитора номер D 957), название же спектаклю дал одноименный опус – D 744. Это – музыка Шуберта, на ее стороне блистательные Керстин Авемо и Ален Франко. А мастерство – великая француженка Валери Древиль, которую москвичи могут помнить по спектаклю Анатолия Васильева «Медея‑материал», который довольно давно игрался в Школе драматического искусства. (К слову, сам Васильев был на спектакле, а на соседнем кресле сидел Дмитрий Черняков)

Этот спектакль, минуя лабиринты химических приемов (в прямом и переносном смысле, когда в зал выпускают аммиак, метут костную муку или размывают текст на фонемы), обращается напрямую к чувствам зрителя: у кого‑то выступают слезы, кто‑то не скрывает смеха или раздражения (но таких, по крайней мере на московских спектаклях, куда меньше). Кого‑то трогает в тексте спектакля частная история, кого‑то – размышления о природе актерства, шире – о современном театре вообще.

Рояль спущен в зону партера, на сцене из мрака появляется певица, так, что лицо ее в круге света покажется последним – сначала нога, потом тело и руки. На ней строгий черный костюм, брошь на лацкане пиджака, тонкая нитка жемчуга – а-ля Маргарет Тэтчер. Те, кому повезло сидеть на первых рядах, наблюдают превосходную игру Керстин Авемо (и мы понимаем: то, что выглядит как концерт, им не является). Она растеряна, подавлена, ее робкая улыбка постоянно спадает. Музыкальный ряд Кастеллуччи выстраивает так, что градус трагического, прощального становится все выше: даже знаменитая «Серенада» (кстати, это единственный номер из цикла «Лебединая песня») звучит без привычного высветления минора, исполнители, напротив, подчеркивают его глубину.

Певица неловко кивает в ответ на аплодисменты между песнями, неловко теребит юбку, вдруг она словно видит кого‑то внизу и машет ручкой, еле сдерживая слезы. До тех пор, пока не разрыдается прямо на глазах у зрителей. Дважды она прервет вступление пианиста – и допеть до конца сможет, лишь повернувшись спиной к залу, уйдя, как и появилась, в темноту – сначала исчезает лицо, потом тело. Больше она не повернется. (Здесь надо сказать о потрясающем ансамбле певицы и пианиста Алена Франко, которые даже на расстоянии в десятки метров идеально чувствовали друг друга.)

От следующей песни – «Колыбельной» – у зрителя перехватывает дыхание, его подозрения обретают самую трагичную форму: объясняется и черный наряд, и поведение героини.

В какой‑то момент у артистки появляется тень (надо отметить, что работа со светом здесь феноменальна), которая во второй половине спектакля обретает «лицо» Валери Древиль. Она проговаривает текст последней песни («Прощание») и двигается, словно пытается найти им выражение в движениях, телесную форму. В какой‑то момент она замечает зрителей и превращается в разъяренную фурию: кто вы, что вы здесь делаете, что вы смотрите на меня, зачем, зачем, что я вам такого сделала (все это сдобрено ругательствами)? Она в исступлении бросается на пол, стягивает, словно кожу, зеркальный линолеум сцены, всполохи холодного, как в операционной, света прорезают кромешную тьму, а неимоверный резкий грохот – тишину очумевшего зала. Успокаивает ее лишь музыка – запись той самой песни «Прощай». «Ведь я всего лишь актриса, я актриса, понимаете?» – почти проплачет она перед тем, как свет погаснет. Что это? Разговор о театре, о его невидимой стороне, о лаборатории артиста, сакральном месте, которое должно оставаться тайным? Или визуализация той невыносимой и невыразимой боли, которую испытывала певица? Сам Кастеллуччи в одном из интервью говорит, что актриса показывает нам пропасть, открытую музыкой.