Человек, который умел возвращаться в детство

Григорий Ингер. Я после тифа. 1993 Репродукция © Музей Востока

Обойдя небольшие залы и вернувшись в исходную точку выставки, к «Моему детству», удивляешься контрасту. Тому, как по-разному Ингер умел работать. Выразительность, вытянутая то из силуэта, пятна краски (гуашь, акварель, тушь, уголь), то из виртуозных линий, где одно и другое именно что характеризовали героев, через позу, жест обозначая характер. И эта выразительность детского рисунка, «упрямого» и трогательно наивного – сделанного взрослым, даже пожилым человеком («Мое детство» Ингер рисовал до конца жизни). В этом цикле в 1986-м прогуливается цветная акварельная «Дама с собачкой». Она идет в пальто с лисьим воротником (пушистый хвост и усатая голова зверя тоже прорисованы), пока с неба опадают крупные, видимо, снежные хлопья. Это «почерк», оставляющий от героя и обстоятельств знак, самое главное. Это «почерк» первого открытия, действительно очень похожий на детские рисунки. Как будто бы сделанные кем-то другим, чем, скажем, абсолютно реалистический угольный автопортрет 1944 года.

Григорий Ингер родился в 1910-м в местечке Охримово (Украина), и детские годы – это еще и память о страшных погромах. Он учился в Киеве у Марка Эпштейна, в Москве – у Петра Митурича. В детстве играл на скрипке, после тифа потерял слух, но о музыке продолжал думать, и, например, его выпускной работой на отделении повышения квалификации в Суриковке были портреты Паганини и Бетховена. В Чувашии, где он был в эвакуации, начал работать над циклами «Камни Треблинки», «Бабий Яр», «Последний путь», «Дети войны» и вместе с тем, как сам он вспоминал, «при свете коптилки копировал рисунки Микеланджело». В 1948 году в Москве художник мыкался в поисках работы: «Единственное место, где я понемногу зарабатывал и мог с грехом пополам прокормить свою семью – еврейское издательство «Дер Эмес», – закрыто. В других издательствах меня не признают. Грубые нападки и открытая неприязнь – в одних, вежливый отказ и отказ пренебрежительный – в других». Мария Чегодаева писала, что в поздние годы Ингер стал терять и зрение.

Может быть, и из-за этого в «детском» цикле он постепенно переходил от цвета к монохромным рисункам. Но вместе с тем, сравнивая листы 1980-х и 1990-х, видишь, как одновременно с цветом из них часто уходит «детская» лихость, и дело не в краске. Черно-белые картинки – тетя Эстер, согбенный старик, сам художник: мальчик то с худенькой скрипкой, то после болезни, с букетиком из каких-то веток – становятся серьезнее (и в плане художественной сделанности рисунка, и по его настроению), даже, пожалуй, печальнее. Как воспоминания старых фотографий. Но в то же время Ингер делал библейские рисунки, и тут стилистически снова был другим – его монохромные же, аскетично и напряженно выведенные Исайя, Иеремия, Иов похожи одновременно и на ксилографии, и на фрески. Ингер умел линию интонировать. Это был «почерк» много пережившего человека, возвращающегося к началу жизни и к первоистокам вообще.