Ждун и Ленин: а при чем тут Грибоедов?

Любовь давно угасла, осталась как анекдот из детства. Фото с сайта www.kolyada-theatre.ru

Николай Коляда, как всегда, привез свой частный театр в столицу с размахом. Если уж ехать с Урала, то по-крупному: 47 спектаклей до конца января труппа покажет на двух площадках. В театральном центре «На Страстном» играют постановки большой формы, преимущественно по классике. На камерные, по современной драматургии – нужно приходить в «Булгаковский дом». Но энергия поклонников, кажется, переместилась в Санкт-Петербург. Туда театр отправится после Москвы и сыграет еще 20 спектаклей. И вот где уже заранее обеспечены аншлаги – там билеты на гастроли были проданы задолго, тогда как на московские еще остаются последние места. И это Коляду очень расстраивает.

В день открытия сыграли премьеру сезона – «Горе от ума». Гастрольную публику, как опытный антрепренер, Коляда всегда предуведомляет, причем не боится отталкивающих сентенций. Драматург признался, что считает грибоедовскую пьесу «самой скучной», и все, что с ней раньше его связывало, – это зазубренный в школе монолог Фамусова «Петрушка, вечно ты с обновкой…». Но перечитал и понял, что можно поставить «такое залихватское действо, что не приведи Бог». Положим, в том же старом «Гамлете» или «Трамвае «Желание» «залихватства» у Коляды было поболе, но и тут стиль бесшабашной расправы с монументальной классикой берет свое, и в конечном итоге режиссер и России ставит диагноз, и автора ритуально хоронит.

«Горе от ума», правда, в очередной раз не проходит проверку на волю к жизни. При всей гениальности литературного текста сценически пьеса сегодня скорее мертва, чем жива. Несмотря даже на конвертируемый мелодраматический любовный треугольник в центре сюжета. Все ее пытаются расцветить, найти аналогии историческим подробностям – и малоудачно. За историю Чацкого (кто он такой теперь?) недавно, к примеру, брались в Театре на Малой Бронной – и текст ожидаемо «разъезжался» с картинкой. Взять хоть Фамусова, пусть и в колоритном исполнении Михаила Горевого, грубовато представленного типичным пережитком эпохи «малиновых пиджаков»…

Мысль о том, как интерпретировать сегодня барина, приводит Коляду к его излюбленным советским образам: екатеринбургский Фамусов (Александр Сысоев) – самый обычный алкоголик с коммунальной кухни. Поэтому буфетчик Петрушка (Алексей Романов) таскает за ним самогонный аппарат, чтобы чуть что сцеживать заветные капли в граненый стакан. Убеждает? Не очень. Хотя магазинная тележка, в какой хозяина дома перевозят вместо кресла, в какой-то момент остроумно отражает всю абсурдную иерархию общества: Чацкий (Игорь Баркарь), делясь своими вольнодумствами, залезает под Фамусова, на нижнюю платформу и, пока тот разглагольствует и поучает, пощипывает его снизу за насиженный зад.

Есть хорошие актерские работы – преимущественно эпизодические. Как летучая роль полковника Скалозуба Ильи Белова, заядлого зожника, выбегающего то в романтических розовых трениках, то в обтягивающем купальном трико. Зал реагирует бурно. Но концептуально убедительным становится образ Молчалина (Мурад Халимбеков). Лезгинка, которую танцует возлюбленный Софьи (Василина Маковцева), его особенная вкрадчивость и звериная настойчивость, скрываемое до поры до времени «двойное дно» рисуют Москву – всю Россию, которая, как известно, ближе к Востоку, чем к Западу, этим обманчивым Востоком жестоко порабощенной, от него зависимой и ему покорно отдающейся. Лизанька (Татьяна Потехина) в сцене разоблачения Молчалина, тоже переодетая на восточный манер, подчиняется – на языке танца – молниеносно. Да и строчка «Ах! если рождены мы все перенимать,/ Хоть у китайцев бы нам несколько занять/ Премудрого у них незнанья иноземцев» как-то двусмысленно повисает в воздухе.

Но главное, что Коляда проводит зрителя за нос насчет Чацкого. Если сначала тот ни рыба ни мясо – избалованный выпендрежник, помотавшийся по Европе (его первое появление в кроваво-красном костюме то ли швейцара, то ли таксиста действительно эффектно), то к финалу Коляда словно опускает ответ на вопрос о противостоянии Чацкого с фамусовским обществом. И возводит его фигуру в метафорический образ России, одинокой, непонятой, застрявшей между монархией и тоталитаризмом. Сундук, на который Чацкий ложится в угнетенном недоумении, раскручивают слуги, с одной стороны – в костюме а-ля Борис Годунов, с другой – в образе Ленина.

С появлением в труппе Павла Рыкова (актеру требуется только черный костюм-тройка, немного грима – и абсолютное портретное сходство уже готово) Коляда частенько стал прибегать к этому фокусу, но – оправданно. Просто теперь обращения к вождю – его неискоренимому духу, витающему над нынешней Россией, – как бы материализовались. Ленин тут неожиданно и как в цирке, с помощью магии рук, подменяет в ларце, подбитом алым бархатом, идола, которому ритуально поклоняется окружение Фамусова – все эти Репетиловы, Загорецкие, Тугоуховские. Подменяет огромного серого Ждуна – символ бессмысленного ожидания перемен, для России – непрерывного.

Конечно, жалко, что заглавную роль Коляда отдал не корифею труппы Олегу Ягодину, который переиграл, наверное, всех «лишних людей» в его интерпретациях, и роль Чацкого, вечно юного мальчика, местами выпадает, как и текст, а из-за того, что начинающий актер Баркарь пластически стремится подражать Ягодину, то и лишается индивидуальности. Но Коляде (тут его большая заслуга в сравнении с государственными театрами, где вчерашние студенты годами могут ждать крупных ролей) важнее другое. Чацкий (он же Грибоедов, которого мумифицируют в финале вместе с Лениным в его ларце-мавзолее) – фигура, можно сказать, нереалистическая. И строф о французике из Бордо, вложенных в его уста, оказывается достаточно: «Чтоб истребил Господь <...> Чтоб искру заронил он в ком-нибудь с душой/Кто мог бы словом и примером/Нас удержать, как крепкою вожжой,/От жалкой тошноты по стороне чужой».