Елизавета Авдошина  |
| Видас Силюнас: «Самый, казалось бы,
подневольный вид искусства оказался самым свободным». Фото Анатолия Ломохова/PhotoXPress.ru |
Театральный критик, театровед, уникальный специалист по испанскому театру Видас СИЛЮНАС отмечает в этом году 80-летие. О том, почему актеров и театроведов нужно учить одному, но по-разному, как советский театр любил испанский праздник и что сегодня в России опять может сделать востребованным Лопе де Вега, поговорила с педагогом ГИТИСа и Школы-студии МХАТ корреспондент «НГ» Елизавета АВДОШИНА.
– Видас Юргенович, с каким настроением вы начинаете новый учебный год?
– Я соскучился по замечательным студентам, пo нашему с Алексеем Вадимовичем Бартошевичем курсу. Теперешние однокурсницы с однокурсником способны восхищаться друг другом – это очень важно. Иногда это важнее, чем способность жалеть. Чувство радости за кого-то ведь еще реже, чем сочувствие. Вместе с тем мы стараемся, чтобы не было сплошных похвал… Когда-то в Школе-студии, где я много лет преподаю, великий артист Алексей Грибов (легендарный Чебутыкин в «Трех сестрах» Немировича-Данченко) пришел на кафедру актерского мастерства в те времена, когда было принято всех хвалить за то, что играют по системе, согласно заветам Станиславского. На очередном обсуждении все только и говорили, что все превосходно, что студенты один другого лучше, ну точно один другого лучше; Алексей Николаевич все мрачнел и наконец в сердцах выпалил: «Значит один другого хуже!» Логически это правильно. Поэтому мы студентам говорим, что, с одной стороны, нельзя обижать друг друга – творческий человек раним. С другой стороны, сплошные похвалы – кому это нужно? Приятно, но не полезно.
– Когда учились вы, театроведение было, возможно, самой высокой из культурологических наук. Как сейчас?
– Это связано с тем, что театр был территорией наибольшей свободы. Цензура была очень строгая. Знаете, что если вы хотели разослать печатное приглашение на свадьбу или день рождения, это должно было пройти цензуру? Формально казалось, что театр должен был быть самым подневольным, так как некоторые спектакли проходили тройную цензуру. Цензура пьесы главлитом – раз, разрешение на постановку – два. Даже если пьесу разрешили напечатать и поставить, оставалась третья, самая коварная цензура – решали, можно ли уже готовый спектакль показывать народу. Один из лучших спектаклей Юрия Любимова «Живой» начинался с того, что выходил Валерий Золотухин с журналом «Новый мир», редактируемым Александром Твардовским, напечатавшим Солженицына и многое другое, и это было знаковым жестом. Открывал и читал: «Борис Можаев. Из жизни Федора Кузькина». После чего с песней появлялась вся деревня и возникала волшебная сценография Давида Боровского – все декорации на шестах: на одном – колокольня, на другом – конек на крыше, на третьем – доска сельсовета. Раздавались хулиганские частушки: «Я иду по улице/ Сидит петух на курице/ Староватенький такой/ Упирается ногой». Колхозная страшная послевоенная жизнь: Кузькин работал от зари до зари, получил кулек пшеницы на всю зиму, а у него дети мал мала меньше: они выбегали друг за дружкой и выстраивались по росту в ряд возле отца… «Сжечь декорации, чтобы духу не было этого спектакля», – такова была реакция министра культуры Фурцевой. Постановка была показана только спустя 20 лет.
Но самый, казалось бы, подневольный вид искусства оказался самым свободным. В «Старшей сестре» Володина есть фраза «доброе слово и кошке приятно», которую можно произносить на разные лады, и как будет произнесено, никакая цензура предугадать не может. Во МХАТе ставили «Валентина и Валентину» Рощина. Социальная история: парень из бедной семьи, его мать – проводница, а девушка – из богатой. Поэтому для трудовой матери она кажется сомнительным выбором. И она говорит: «Надо же как, хороший парень обязательно стерву подцепит». Фурцева сказала: как можно произносить такое слово в главном национальном театре ордена Ленина и всяких знамен. Мудрый Олег Николаевич Ефремов спорить не стал, и в итоге говорилось: «Как хороший парень, обязательно такую… подцепит!» Это же звучало хуже, правда? Или в «Гамлете» Любимова один из могильщиков, показывая в сторону Кремля, говорил: «Что во дворце, подробностей не знаешь?» Вроде ничего такого особенного артист не сказал, но публика ловила все с полуслова!
Люди ходили в театр за глотком свежего воздуха, потому что газеты писали, по сути, одни и те же тексты, а со сцены можно было услышать самое неожиданное. Так, на Таганке в спектакле на стихи Евгения Евтушенко «Под кожей статуи Свободы» звучала песня будто бы про североамериканские нравы:
Что девчонку-хипичонку
Дубинами лупить?
Ей-богу, мне же хочется
Правительство любить!
Никакая я не «анти»,
Но скажу вам от души:
Вы на рожи эти гляньте –
До чего нехороши!
И чтоб их любили девочки
И вообще любил народ
Ничего они не делают,
А совсем наоборот!
И театроведы, отзываясь на смелые и честные спектакли, выполняли роль общественную, это действительно была гражданская миссия. Был лагерь холуев, карьеристов, которые писали то что надо, и было содружество людей, которые писали правду. В более или менее завуалированной форме.
Про Анатолия Эфроса нельзя было писать ни в одном журнале, но как-то мне позвонили из журнала «Театр»: «Разрешили!» Напишите про «Ромео и Джульетту». Шел 70-й год, и после премьеры Театр на Малой Бронной сразу уехал в Саратов. Я помчался вдогонку жарким летом, в отпускное время – билетов нет. Поехал поездом в жуткой духоте на третьей полке, где матрасы, как не умер, сейчас не понимаю. За сутки потом написал рецензию, похоже, одну из своих лучших.
Журнал «Театр» читали все, а сейчас кто его читает, кроме специалистов? Тогда едва ли не любой инженер или врач интересовался тем, что пишут про театр. Ну и товарищ Сталин признал, что театроведение важно, поэтому разгром в 49-м году был устроен страшный: кампания против космополитов. У Сталина, конечно, был расчет простой – многие солдаты за время войны посмотрели на западную жизнь, увидели, как за железным занавесом в проклятых капиталистических странах живут люди. Поэтому надо было перебить ощущение, что там может быть лучше. За границей все ужасно, а те, кто хвалит, те – враги народа – такая была кампания. И Дживелегова, великого историка театра, специалиста по итальянскому Возрождению, обвинили в «безудержной пропаганде комедии дель-арте». Про замечательного критика Юзовского статья в журнале «Театр» в первом номере за 1949 год начиналась примерно так: «Когда с соломенного чучела Мейерхольда облетали лепестки, обнажая гнилое нутро этого безродного космополита и эстета, Юзовский был последним его трубадуром…»
И власть, и ее оппоненты признавали общественную значимость театральной критики, ее силу. Сейчас, конечно, такой силы нет. Правда, за границей есть сила рекламы. Зритель не хочет рисковать 50 фунтами или евро, выбирая спектакль. У нас же разве зритель руководствуется тем, что напишут о постановке? Раньше – да. Зритель читал и шел, чтобы увидеть Эфроса, Любимова, Ефремова, Товстоногова. Сегодня разве что Следственный комитет может создать такую «рекламу» театру, но слишком уж дорогой ценой.
– Всегда хотелось у вас спросить – почему сегодня театр в России совсем не интересуется тем, что входит в ваши как раз профессиональные интересы, – испанской драматургией?
– В этом есть своя закономерность. Когда был ее звездный час? Перед войной, когда хотелось перебить атмосферу страха. Шекспировские и испанские комедии процветали в стране террора. В Театре им. Ермоловой полтруппы посажено, остальные играют комедию – считают, что «там» разберутся. И вторая волна – после войны. Мы выиграли ее ценой невероятных потерь. Американцы потеряли во время войны знаете сколько? 15 тысяч. Рузвельт ценил каждого американского солдата. С миллионами советских солдат сравните эти 15 тысяч американцев. Но выжили, выдюжили.
В 46-м году в Театре Советской армии идет «Учитель танцев». Радость, танцы, музыка. Вокруг – хлеб по карточкам, очереди за бутылкой подсолнечного масла. Но праздника хочется! А потом дал дуба величайший вождь всех народов. ХХ съезд. Как у Галича: «Кум докушал огурец/ И закончил с мукою/ Оказался наш Отец,/ Не отцом, а сукою». Время надежд, предощущение праздника. В 60-е годы «Учитель танцев» мог идти одновременно в 15 театрах. Когда я рассказывал это испанцам, они не верили. «Да не может быть, Лопе де Вега – это же не ваш драматург!» Оказался наш.
Я разъезжал по стране, рассказывая об испанских драматургах. Играли в основном комедии – трагическую драму Кальдерона «Жизнь есть сон» ставили только до революции и после перестройки. При Сталине вопросы о смысле бытия были не в чести – в кино крутили «Кубанских казаков». В стране страшный голод, а на экране героини в шелковых платьях выезжают на жатву. Юрий Любимов рассказывал, как он стал свободомыслящим. Начинал он по распределению как конферансье ансамбля НКВД, был преуспевающим советским артистом. И вот снимают «Кубанских казаков», подходит в перерыве колхозница, ладони потрескавшиеся, словно бороной провели, и спрашивает: «Сынок, из какой это вы жизни снимаете?» И Любимов вспоминал, как стыдно стало. От праздника, который насквозь фальшивый.
А у испанских драматургов – искренний праздник, когда люди честно доказывают, что заслужили счастье. Что способны так любить, так бороться за свою любовь, так рисковать жизнью. Скрещивались шпаги – на сцене искры летят, кровь льется. Обнажают клинки, потому что крепка, как сталь, любовь. После унылых говорящих голов в псевдореалистических постановках покоряли блеск, яркие костюмы, звонкие стихи, красивые люди. А сейчас театр гиперкритический, как в сериалах, в которых нельзя отличить мента от бандита.
Либо у нас совсем станет туго и тогда опять станут играть испанские комедии, потому что все этапы чернухи уже пройдены. Даже Константин Богомолов начинает буксовать. Либо, наоборот, забрезжат новые надежды, и все радостно потянутся к чему-то звонкому. Но это вряд ли.
– А что привлекло вас в свое время в испанском театре золотого века?
– Я начал с увлечения Кальдероном. Привлекла неисчерпаемость мыслей о тех вещах, о которых не задумывалась советская драматургия. В чем смысл жизни, как она соотносится со смертью, где границы свободы?..
– Вы преподаете историю зарубежного театра и актерам в Школе-студии МХАТ, и театроведам в ГИТИСе. В чем разница подхода?
– Актерам нужно читать максимально образно. Создавать живые и осмысленные картинки. Как в «Театральном романе» Булгакова, когда Максудов думает, как превратить роман в пьесу. И, когда ему привиделись кремовые занавески, красивая рыжая женщина за роялем, он понял закон театра: что видишь, то и пиши, а что не видишь, не пиши. Так и есть. Актерам нужно, чтобы они видели то, о чем ты говоришь. Театроведам нужно предъявить более строгую идейную конструкцию. Интригу мысли. Мы и им говорим: в работе должна быть интрига мысли. Не следует писать: «хорошо играл». Не надо эпитетов, должна быть система доказательств.
Актерам я предлагаю показывать этюды на пройденный материал, начиная с античности. Однажды пришел в аудиторию и подумал, что не туда попал: полуголые ребята совершают странные телодвижения. Оказывается, это корабль Одиссея. Спутники гребут, привязав его к мачте, а из-за двух ширм по бокам девушки-сирены манят их грациозными взмахами рук и поют сладостные песни. Здорово! Нужно, чтобы актеры на себе опробовали судьбы героев.
– А были какие-то забавные случаи со студентами, которые теперь знаменитые артисты?
– У меня на семинаре про «Илиаду» чуть не подрались Саша Лазарев с Володей Машковым. Кто более привлекательный герой: Ахилл или Гектор? Машков был за Ахилла, а Лазарев за Гектора. Чуть ли не поножовщина пошла.
– Вы можете рассказать много забавных историй о казусах на вступительных экзаменах, но все-таки как вы оцениваете сегодня институт высшего образования в России?
– Мне кажется, школа выходит из постперестроечного шока. Условия были такие чудовищные, что почти все мало-мальски толковые учителя убежали. Сейчас на актерский приходят те, кто уже мифологию и Библию прилично знают. И полны жажды творить, как, например, потрясающий курс Виктора Рыжакова в Школе-студии.
– Вы сейчас часто бываете на родине, в Литве?
– Вы знаете, нет. Я часто бывал, когда мама была жива. Сейчас у меня там кузены, которые все умнее меня – были замминистрами строительства (Адакрас Шештакаускас новый Каунас построил), связи, и так далее… И по-литовски мне на мудреные темы не просто изъясняться, хотя с удовольствием разговариваю на родном языке в Москве с Римасом Туминасом, с Миндаугасом Карбаускисом, а изредка в Вильнюсе и с Эймунтасом Някрошюсом. Кстати, и с Камой Гинкасом, он хорошо по-литовски говорит, его же литовцы спасали из гетто. Так что знаменитых литовцев много развелось в театре!
А в ГИТИСе я очень хочу вырастить смену испанистов. Не все же под гипнозом грандиозного обаяния и таланта Бартошевича, его соблазнительного артистизма (все же внук Качалова!) должны молиться на бывший МХТ и на английский театр!
комментарии(0)