Скрытые сюжеты Петрова-Водкина

«Купание красного коня» давно воспринимается как иконическое предчувствие новой эпохи. Фото автора

Проходящая в Корпусе Бенуа выставка называется как-то запросто и почти «по-житийному» – «Кузьма Сергеевич Петров-Водкин. К 140-летию со дня рождения» – что можно счесть и намеком на важную для художника и по-разному им в искусстве трактованную религиозность. 236 произведений – картин, рисунков, театральных эскизов – собирали по десяткам музеев (160 – из самого ГРМ) и частных коллекций обеих столиц. И сложили в длинный путь – внешне вполне благополучный, но все же отчетливо трагический.

В конце 2015-го – первой половине 2016 года в московской «Галеев-галерее» прошла выставка «Школа Петрова-Водкина», в самом ГРМ два года назад представляли «Круг Петрова-Водкина». Сейчас Петров-Водкин – мастер давно уже хрестоматийный, но после смерти в 1939-м и до середины 1960-х преданный забвению. Его показывают длинно, подробно и неспешно (под стать стремящейся к вечности неспешности и статике его героев). Раскладывают на мотивы, но главное – рифмуют их и складывают в итоге в целое, «прошивая» экспозицию разными линиями, токами.

Мальчик из старообрядческой семьи волжского городка Хвалынск, мальчик, чья мать была бывшей крепостной (сам он в будущих крестьянских работах объединит импульсы венециановской живописи и ренессансных фресок), женится на француженке, примет революцию. В 1932-м Петров-Водкин даже будет избран первым председателем правления ЛОССХ. А пока, в начале пути и в первых залах, он жаден до жизни и до впечатлений – это и какая-то невероятная «охота к перемене мест», к путешествиям, и внушительная панорама стилистик, которые он впитывал быстро, как губка, пока искал свою. Помимо влияния любимого им учителя Валентина Серова Петров-Водкин то пробует писать как немецкие и французские символисты (к тому надо добавить и символистов русских, так что Пюви де Шаванн тут «беседует» с Борисовым-Мусатовым), то – как Мазаччо (даже сюжет – «Изгнание из рая» – тот же). То он пробует в духе Гогена, то свою жену изображает а-ля Дега, то узбекского мальчика – почти в манере Усто Мумина.

«Распятие» напомнит о Северном Возрождении, но характерные петров-водкинские Богоматери-Мадонны реалистичнее, чем то было привычно, а женщины с младенцами – это уж стало общим местом, да, они напоминают Мадонн. При этом написанные на смерть Врубеля и Серова «Мальчики» – смесь, в которой разом всплывают и странные аллюзии на Каина с Авелем, и одновременно – на ритм и колорит матиссовского «Танца» (вот уж далеко от обоих почивших – но, видимо, импонировало поискам самого Петрова-Водкина), который он мог и видеть в собрании Сергея Щукина. Старое и новое искусство соединяются у Петрова-Водкина почти парадоксально, но все же органично, чего не скажешь о многих будущих конфликтах определенной «иконописности» его стиля (он, как известно, делал и церковные росписи) с революционными сюжетными порывами.

В общем, достаточно ограниченный диапазон тем Петров-Водкин использует для обобщения, типизации, выстраивания эпического ритма. На то же работают и его «планетарное видение» с фирменной «сферической» (или «наклонной») перспективой, и его трехцветка красный-синий-желтый: чтобы конкретное вывести почти в планетарное. Его персонажи, будь то люди или даже любимые им стаканы, чайники, чернильницы с бликами света, – здесь и сейчас, но словно очищенные, стремящиеся перейти в разряд вечного. Вечного круга человеческой жизни в том числе.

Внешний сюжет у Петрова-Водкина – зацепка для метафоры. Сам он говорил о «скрытом сюжете». Хрестоматийное «Купание красного коня» давно уже воспринимается больше как иконическое и тревожное предчувствие новой эпохи, чем как портрет родственника Шуры и коня по кличке Мальчик. И известный «Полдень. Лето» с зеленым лугом, кажется, вмещающим в себя весь мир, с висящими на ветке – рукой дотянуться – яблоками – это и воспоминания о похоронах отца, и размышления о цикле жизни.

Революцию художник-то, может, и принял, участвовал в оформлении петроградской Театральной площади к первой годовщине Октября: на эскизах видно, он к революции «подстегивает» то Степана Разина, то былинного Микулу Селяниновича... Но письмо его – сопротивлялось. А может, что-то внутри – помимо естественных возрастных изменений, сопутствующих часто «позднему стилю» – сломается. Потому что когда среди рисунков в углу вы находите портрет Ленина, кажется, что художник разглядывает его как насекомое. Потому что между известным портретом Ахматовой 1922 года и портретом Пушкина, выполненным на 100-летие смерти, но выглядящим курьезно, неловко, – так вот между ними пропасть. И главное, потому что здесь не скрывают и вещей не просто неудачных, а страшных. Он часто писал семьи в интерьере, и когда пытался подверстать это ко времени, выходило жутко, как в картине страшного 1937-го «Новоселье (Рабочий Петроград)». Его прежние герои ведь, с их лицами-ликами, в принципе не смеялись – это не про них. Тут вселившийся в старорежимную квартиру пролетариат скалится, в тяжелом старом зеркале отражается груда грязной посуды, а сам интерьер и толпа обрастают таким количеством «удушливых» подробностей, что выглядят и карикатурно, и агрессивно.

Но что касается по-настоящему ближнего круга – семьи и непременной темы материнства – в музее историю Петрова-Водкина во многом рассказывают именно через это, как через лейтмотив экспозиции и опору в жизни художника. В его биографии можно заметить, что, поженившись с Марией Жозефиной Йованович (она станет Марией Федоровной) в 1906-м, дочь они родят в 1922 году. И тогда бесконечные Мадонны, они же – женщины с детьми – будут восприниматься не только религиозно, но и очень лично. Семья, дом, родной Хвалынск – недаром в виде послесловия к ранним «Окрестностям Хвалынска» на выставке вернутся «под занавес». Это – не «скрытый», один из главных сюжетов выставки.

Санкт-Петербург–Москва