Михаил Левитин: "Мы переместились из Богом данной атмосферы в очень жесткую ситуацию центра Москвы"

Фото сайта http://ermistage.ru

Театр «Эрмитаж», родившийся в одноименном городском саду, в связи с ремонтом родного здания вынужден работать на чужой сцене. На Новом Арбате, 11 – там, где когда-то начинались Геликон-опера и театр Et cetera, благополучно переехавшие спустя время в свой дом. О том, как протекает реставрация «Эрмитажа», о самочувствии труппы и свежих премьерах корреспондент «НГ» Елизавета АВДОШИНА поговорила с режиссером Михаилом ЛЕВИТИНЫМ в минуты раздумий и финальной правки рукописи книги о Викторе Шкловском.

- Вы к любому тексту относитесь как писатель?

– К любому. Эта книжка, например, следует Шкловскому процентов на 80. Первый раз наговаривал книгу. Шкловский никогда не писал от руки – почерк такой, что читать нельзя. Я с ним был знаком. «Дорогой Михаил Левитин» – невозможно прочесть. А диктовал он смолоду. И Мандельштам, оказывается, никогда не писал на бумаге. Диктовал. Он говорил: «Писатель не должен прикасаться к ручке». Это бывает, когда внутри летишь, а нужно садиться и записывать свой полет. Есть люди – записывали полет и в итоге спивались. Я до сих пор свой почерк не могу прочитать. Так было с детства – учителя изнемогали.

– Как сейчас живет «Эрмитаж»? Вы ютитесь в чужом здании…

– Из множества возможностей, оставив свой театр на ремонт, где-то жить, эта – лучшая. Недаром за это помещение боролось довольно много театров, но получили мы. Мы сделали все, что можно было, с этой сценой. Конечно, непривычно театру, родившемуся в саду и с таким роскошным прошлым, как Первый МХТ Станиславского и Немировича-Данченко, спектакли Таирова. Мое отношение к тому пространству театра нашего настоящего – трепетное, оно загадочно для меня с юности. Мы переместились из Богом данной атмосферы в очень жесткую ситуацию самого центра Москвы, и те, у кого складывается впечатление, что люди просто прибегают в театр, потому что Арбат, – это ложное впечатление. Здесь жил один театр девять лет, другой столько же, пристраивались, приспосабливались, меняли репертуар (речь идет о театрах Александра Калягина и Дмитрия Бертмана. – «НГ»).

И для меня принципиально, что изменения в моих планах произошли большие, кое-что здесь поставить я не смогу никогда. Не потому, что нет сцены или фантазии и труппа поменялась. Потому, что не должно здесь идти, а должно быть что-то другое. Вот эти размышления, они не вредны, честно вам скажу, любые меняющиеся обстоятельства только на пользу жизни. Особенно, если ты уже не мальчик и привык к определенному типу существования, театра, размышлений. Мне очень часто казалось, что я засиделся, задержался. Перемены, перемены во что бы то ни стало. У меня главное – перемены. Я не стремлюсь к стабильности ни дома, нигде. В связи с этим творческие проблемы большие, а человеческие нет. Я только надеюсь, что временно потерял свой дом, если я потерял его навсегда…

Нас же два раза обчистили, когда вдруг мы обнаружили, что бригады, присланные в «Эрмитаж», разворовали в течение месяца гигантское государственное достояние и исчезли, некоторые с моментом побега за границу. Но департамент сам разберется. Сейчас они снова приступили к строительству, с новыми людьми. Здание почистили внутри, весь проект сдан, все принято. Задача нетрудная, я не хочу здание менять, я хочу его укрепить. Получится ли, повторится ли опять это уродство – не знаю. Можно, конечно, всю жизнь посвятить слежке, просто окружить там все своими людьми и следить за строительством. Но мне некогда. На меня очень долго наезжали, долго требовали ремонта. Я сопротивлялся много лет. Лет 15–20. Но объективно в здании 170 лет не было ремонта. Это невозможно. И я решился. По мере того как решился, сначала отдал большой зал, остались еще две сцены. Когда сейчас от меня на Арбате требуют, чтобы была прибыльная и хорошая жизнь, я бы хотел видеть, кто на одной сцене после трех может ее обеспечить. Здесь очень маленькое для маневра пространство. Никаких возможностей. Нужно мудро относиться, побороться хорошо бы, но я сам вряд ли буду бороться. Я не буду здесь девять лет, я просто уйду.

Основная проблема – сыграть в игру с Арбатом. Понять криминальную атмосферу, она, безусловно, есть помимо наших желаний. Я не имею в виду здание, оно неплохое, и сцену я полюбил. Я об улице: здесь другие люди.

– Сейчас изменилась субсидия от департамента города в связи с обстоятельствами?

– У нас никогда не было больших денег. Каким-то образом существовали, и департамент помогал, правильно учитывал обстоятельства нашей жизни в прежние годы. У меня не было больших притязаний и одновременно больших претензий. Я никогда не стремился поразить зрителя чем-то кроме искусства. Для меня поставить Хармса или Олешу, Введенского – огромное событие. Все названные фамилии связаны со мной на протяжении многих десятилетий. Создать свой тип театра, труппу, которая говорит на твоем языке, это было самым важным. А будут ли там стоять роскошные диваны – ерунда, которую сегодня обожают и считают признаком успеха, благополучия, удачи.

Знаете, около 40 лет строить театр… Я уже превозмог Таирова, у него было 35, когда его пристукнули окончательно. Не говоря о Мейерхольде, у которого было 15 лет театру. А тут около 40 со своими ошибками, странностями, нелепицами. Меня всегда волновал момент создания своего театра, театр создан и уехал из своего здания. Хочет вернуться. Моя вольная жизнь, жизнь в литературе и на телевидении, просто жизнь не давала мне возможности жить только возвращением. А сейчас я просто соскучился. Выпустили «Дон Кихота». Я рад спектаклю, ведь каждый дает или не дает тебе уверенность в том, что ты еще в силе. Но играть такой спектакль хорошо бы в саду.

– «Дон Кихота» вы давно хотели поставить?

– Я стал ставить великие любимые произведения. Не скажу, что я был так занят «Кихотом», но когда сложился странный тип спектакля со стихами Жака Превера и нашелся художник – Сергей Бархин, он очень поддерживает меня в моих замыслах (мы с ним делали «Лира», Домбровского), – я посчитал, что могу. А уж встретив живого Дон Кихота в своей труппе, такого как Борис Романов!.. Я никогда не думал, что у него есть такие внутренние духовные силы, внешне это чистый Гюстав Доре, к гриму никто и не прикасается. Стоит перед вами Дон Кихот, настоящий!

Я занят темой возраста, что естественно, возраста зрелого-презрелого, который гораздо сильнее молодости и прекрасней, особенно в нынешних проявлениях. И вообще такой возраст – огромная сила, жалко, длится недолго. Я пишу об этом – вот книга о Шкловском, который умер в 92 года. Я его знал стариком, дай нам бог быть на него хоть чуть-чуть похожим в любом возрасте. А здесь, вспомню слова моего любимого друга Фоменко: «Все говорят: нафталин, нафталин. Да, нафталин, но вокруг сколько моли!»

– Интенсивно обновляется труппа?

– Я сейчас уже набрал второй курс моего любимого ГИТИСа и сразу молодых актеров пустил в спектакли, буквально с первых дней. Первый выпуск я с Михаилом Филипповым вел, а сейчас фактически один. Я уже набирал их для того, чтобы они играли в моих спектаклях. Я никого не учу. Они должны сами научиться или уйти. Я пытаюсь много дать им – знаний сценических, актерских; приемов, ну просто об актерском существовании. Пытаюсь показать, я же все показываю, чтобы они увидели возможности. Я ничего не говорю. У нас весь театр строится на том, что я танцую, а они вокруг меня пританцовывают.

Театр – это такая выразительная жизнь. Все, что в жизни вы заметите странное, непохожее, – это театр. Вдруг ты видишь кусок реальности, способной быть разыгранной, предъявленной, заставляющий пройти с собой, запутаться, потеряться, выбраться. Меня волнует существование человека: вот он родился и как помрет. Этот путь я проделываю в каждом своем спектакле. В нашем театре всегда было много юмора, сейчас меньше. Но я считался специалистом по смешному, острой, клоунской форме.

– А каким должен быть актер?

– Ни на кого не похожим, он должен быть человеком, которого еще не было. Чтобы не было такой пластики, лица, мира, степени откровенности. Всегда меня интересовали эти сверхлюди. Как сказала мне моя дочь, будучи маленькой: «Папа, актеры тоже люди, но только более живые». Именно это я и ищу. Но иногда ошибаюсь, конечно.

– А каким должен быть актер, по-вашему?

– Ни на кого не похожим, он должен быть человеком, которого еще не было. Чтобы не было такой пластики, лица, мира, степени откровенности. Всегда меня интересовали эти сверхлюди. Как сказала мне моя дочь, будучи маленькой: «Папа, актеры тоже люди, но только более живые». Именно это я и ищу. Но иногда ошибаюсь, конечно.

Театр всегда в актере, а еще лучше, если актер – клоун. Режиссер – не главная профессия в театре. Режиссер – тот, кто прокладывает дорогу, поддерживает за локоток. Разгадывая их, ты создаешь спектакли, а если ты себя разгадываешь, ты аутист просто. Сейчас время дилетантов: спектакль поставить может каждый, сыграть каждый, и презрение к профессии возникает по нашей вине.

– Как вы теперь выстраиваете репертуар?

– Здесь нужно брать сильные пьесы, а я ведь начинал только с прозы. У меня несколько лет была непостижимая проза: от Хармса до Маркеса. Труднейшая. А мы доказывали, что она возможна и проста. А на Арбате возникла необходимость в пьесах с сильной, ясной интригой, чтобы было увлекательно. Потому что Арбату некогда. Я поставил успешный спектакль «Стакан воды» по мотивам Эжена Эскриба. В «Свадьбе Кречинского» я тоже не ошибся, в нем замечательно играет Женя Редько. Я раздал спектакли ребятам (выпускникам предыдущего курса. – «НГ»), сам бы ставил, но не хочу: «Жорж Данден» Мольера, фарс простейший на 20 страницах, и катаевский «День отдыха». У нас он называется «Маленькое воскресное приключение». Я посмотрел, как они работают. Просто умницы. Смешно, мило, человечно. И на нашем языке. Я начинаю думать, что мои настроения, может быть, мешают спектаклям. Настроения, носящие писательский характер.

– Что вы думаете о «новостной повестке» в театральной сфере?

– Я бы мог сейчас выступить и сказать «Пусть не трогают культуру», но пусть мне покажут культуру! Пусть просто не трогают. А там разберемся сами, что культура, а что нет. О сегодняшних событиях я написал в Интернете: государству не стоит трогать искусство, людей театра, потому что это очень легко, – они разучатся работать. Мы легкий материал. Нас взять можно голыми руками.