Владимир Дудин
За семь лет маэстро вывел оркестр даже на сцену знаменитого венского Музикферайн.
Фото предоставлено пресс-службой оркестра
Государственный симфонический оркестр Республики Татарстан исполняет сочинения Губайдулиной, Шнитке, Пендерецкого на VII Международном фестивале современной музыки им. Софии Губайдулиной Concordia, проходящем в Казани с 3 по 15 ноября. Незадолго до этого оркестр выступил в Большом зале Московской консерватории с тремя инструментальными концертами и Шестой симфонией Шостаковича. В тот же день главный дирижер оркестра Александр СЛАДКОВСКИЙ представил журналистам новый сенсационный CD-релиз – полный цикл из симфоний и концертов композитора, выпущенный на фирме «Мелодия». О том, как все это смогло произойти, Александр Сладковский рассказал музыкальному критику Владимиру ДУДИНУ.
– Судя по тому, что за семь лет вам удалось вывести Госоркестр Татарстана на фактически европейский уровень, вы отлично владеете не только дирижерской техникой, но и технологией выхода из кризиса?
– Я пришел в этот оркестр с четким пониманием того, что самое главное для развития любого симфонического коллектива – ставить нереально высокие творческие цели, которые росли по мере возможностей и аппетитов оркестра. Первой такой целью была «Весна священная» Стравинского в конце первого сезона. Как мы сыграли ее тем составом, который я принял в 2010 году, сегодня невозможно даже представить. С тех пор состав обновился почти на 100%. Потом возникла идея сыграть все симфонии Бетховена, потому что, на мой взгляд, у любого симфонического оркестра должен быть фундамент: не сыграв все симфонии Бетховена, нельзя называться симфоническим оркестром. Мы сыграли и почти все его инструментальные концерты. Так, шаг за шагом, я начал выстраивать свою систему, каждый сезон ставя новую цель. В нашем репертуаре появились все симфонии Чайковского, Брамса. Постепенно мы стали очень аккуратно касаться музыки Шостаковича, Малера, к слову, любимого композитора Натана Григорьевича Рахлина, руководившего оркестром Татарстана с 1967 по 1979 год. Натан Львович заложил там основу коллекции симфоний Малера.
– Собирание симфонических коллекций – метод работы Валерия Гергиева. Взяли его за образец?
– Я действительно много наблюдал за тем, как Валерий Гергиев возводил свою империю. Будучи студентом, я много времени проводил в Мариинском театре, общался с музыкантами, старался не пропускать там премьеры, усаживаясь где-то на задворках, впитывал все как губка. Я видел, как делаются великие дела. Мне хотелось не подражать, но продолжать эту традицию.
– Оркестр принял ваши эволюционные настроения?
– Не сразу, но мне поверили. Пришлось какое-то время что-то доказывать, но я рад, что прошел такую школу, оказавшуюся очень важной для моего становления и творческого, и личностного. Исцеление организма возможно, только когда он знает о перспективе. Оркестранты только тогда могут поверить в улучшение, когда начинают получать удовольствие от маленьких успехов, которые пришли не сразу. Поначалу было тяжело: они не могли играть вместе, не попадали в вертикаль. Но я взялся за этот оркестр с серьезной большой практикой работы с разными составами – как по уровню, так и по возрастным категориям. Я переиграл к тому времени, наверное, со всеми крупными российскими оркестрами, кроме разве что оркестров Большого и Мариинского театров. В моем внушительном списке были симфонические коллективы в Нижнем Новгороде, Ульяновске, Ростове-на-Дону, Екатеринбурге, Москве и Петербурге, включая оба филармонических. У меня была ясность, что такое оркестр. Я много играл со студентами, вел сводный Молодежный симфонический оркестр России – пятилетний проект, каждое лето собиравший музыкантов из всех российских консерваторий. Этот «кампус-проект» продолжался две недели на базе Петербургской консерватории, на протяжении которого мы готовили программы от Седьмой Бетховена до сочинений современного композитора Юрия Красавина через Шостаковича и Малера. А Десятую Шостаковича мы исполнили на знаменитом берлинском фестивале Young Euro Classic, куда ездили несколько лет подряд.
– Как происходит обновление коллектива?
– Кто-то не выдерживает физических нагрузок, кто-то – моральных. Кто-то достигает своего потолка, а дальше не может предложить чего-то свыше этого. А я ведь тоже расту вместе с музыкантами, учу что-то, требую этого же от музыкантов. Кто-то вылетает по человеческим нестыковкам, потому что оркестр – организм, не терпящий ржавчины, царапин, сразу начинается коррозия. Факторов много. Из совокупности всех обстоятельств я и принимаю решения.
– В оркестре все свои или есть приезжие, как это делается, например, в Перми?
– У меня нет легионеров. Я никого не приглашаю – играют свои. Было время, когда прорехи некому было заполнять, и я был вынужден приглашать музыкантов со стороны, например, когда в «Поэме экстаза» Скрябина некому было сыграть партии соло. Единичные случаи. Если к нам приезжают, то продолжают работать на постоянной основе, становясь частью коллектива. Если бы я развивал чужие регионы, страны, города за счет бюджета, выделяемого президентом Татарстана, со мной был бы другой разговор. Если мы говорим о стационарном – не фестивальном – оркестре. Для меня идеалом фестивального оркестра является оркестр Клаудио Аббадо в Люцерне – оркестр, доказавший право на очень серьезную историю. Фестивальные оркестры – хороший опыт. Но за бюджетные деньги надо делать что-то более основательное. Я считаю, что стационарный оркестр должен быть как настоящая спортивная команда – сыгранным, тренированным, готовым к любым испытаниям, знающим и интеллектуально готовым к разным комбинациям. Для этого надо тренироваться вместе.
– То есть к вам идут студенты Казанской консерватории?
– Конечно. Первый трубач, игравший соло в Шестой симфонии Шостаковича, – из Марий Эл – просто самородок. Первый трубач, записавший соло в Первом концерте с Генюшасом, – недавний выпускник Казанской консерватории. Первый валторнист – тоже казанский, и второй, игравший соло во Втором скрипичном Шостаковича, делает только первые шаги, но я его «взял на вырост», чтобы спустя какое-то время он показал результаты. Для меня принцип выжженной земли исключен. Академические искусство зиждется на передаче традиции из поколения в поколение. Мы – не гости, которые приехали, гениально все сыграли, уехали, ничего не оставив после себя, кроме столов, которые кому-то надо убирать. Если мы, конечно, говорим не о личном пиаре, а о развитии оркестра, продвижение которого делает или не делает чести тебе. Все зависит от того, насколько удается превратить оркестр из ничего в инструмент, играющий на мировом уровне.
– Но для такого мощного развития большому симфоническому оркестру было бы не обойтись без солидной финансовой поддержки.
– То, что мы сегодня имеем, – результат колоссальной поддержки правительства и лично президента Республики Татарстан Рустама Нургалиевича Минниханова, который относится к этому проекту Госоркестра Республики Татарстан больше, чем как к оркестру, хорошо или плохо играющему музыку. Я позиционирую оркестр как политический инструмент – показатель экономического и социального развития и зрелости общества. Президент лично пригласил меня возглавить оркестр, очень внимательно выслушав мою концепцию развития коллектива в ближайшие годы. Татарстан в этом смысле – уникальное место. Там за что берутся – все получается, все работают на результат. Универсиада была, чемпионаты по разными видам спорта были, они добились больших результатов в развитии спорта и детского, и молодежного, и профессионального. Там много дворцов, «Казань Арена», где квартирует команда «Рубин». В музыке также важен результат. В ней, как и в спорте, есть понятия азарта, попадания в тон, чистоты интонации, ритмической структуры. Поскольку у Казани был большой опыт инвестиций в спортивную сферу и они видели отдачу, видели, как это работает на имидж республики, как поднимается вопрос здоровья нации, мне было удобно пойти по проторенной дороге. Я лишь сказал, что в музыке – то же самое, только речь о здоровье не физическом, а духовном. В этом смысле мы с оркестром оказались в очень удачном положении.
– Запись всех симфоний Шостаковича стала эпохальной точкой не только для истории оркестра Татарстана, но и, кажется, мировой истории записей этого цикла. Но почему всего месяц был дан на запись? Кто-то торопил?
– Никто не торопил, так получилось и, к счастью, оказалось возможным. Мы работали по восемь часов в день. Но все получили кайф. Были дни с 40-градусной жарой, зал был запечатан, кондиционеры нельзя было включить. Через три минуты всех можно было выжимать. Но у татар в языке нет слова «назад» – только вперед. Есть слово, обозначающее направление движения, – «алга», вперед то есть. А если надо назад, то ты поворачиваешься на 180 градусов и говоришь «алга». Удивительная вещь. За 27 дней мы записали все, кроме финалов Второй, Третьей, Тринадцатой и Четырнадцатой симфоний. В октябре приехали Петр Мигунов с Натальей Мурадымовой, мы записали Четырнадцатую, затем подъехал Лев Конторович с мужским хором, и мы записали «Бабий яр» с Мигуновым. Подвиг был геройский для Пети: он записал сложнейшие партии сразу двух симфоний. Ну и финалы Второй и Третьей, когда приехала женская часть хора, мы добили за одну смену.
– А почему начали с Шостаковича? Можно было, например, Петра Ильича для начала.
– С Шостаковичем у меня особая связь. Одной из первых виниловых пластинок была запись Берлинского оркестра под управлением Караяна начала 1970-х из Большого зала, где он играл Десятую симфонию. Потом я помню Шостаковича по кадрам хроники военного времени, где звучит кульминация Десятой Шостаковича, иллюстрируя страшные кадры. Я тогда еще и не знал, что это Десятая. У меня две симфонии, которые как талисманы идут по моей жизни, – Вторая Рахманинова и Десятая Шостаковича. На конкурсе Прокофьева со Второй Рахманинова я прошел во II тур, а с Десятой – в финал. Шостакович для меня как путеводная звезда. Его музыку я воспринимал очень непосредственно, она всегда попадала в самое сердце.
– Вам важно было сказать свое слово о Шостаковиче или ставились другие задачи?
– Время не стоит на месте, меняется и восприятие. Я традиционалист, и у меня не было задачи удивить кого-то новым прочтением. Была задача прочесть правильно этот материал. После того как инструментальные концерты Шостаковича появились в продаже в Европе, вышли и первые рецензии. Я прочел в одной из них очень важную для меня вещь о том, что по тому, как звучит музыка Шостаковича в исполнении оркестра Татарстана, перестаешь воспринимать ее привязанной к эпохе. Я к ней именно так и отношусь и трактую. Для меня Шостакович, безусловно, свидетель и участник эпохи. Но все-таки я верю в невероятную объективную реальность, доказывающую мне, что сила таланта не подвластна ни времени, ни режиму, даже самому страшному. Притом, что Шостакович прошел страшные жернова. Больше всего я верю в космичность масштаба этой фигуры. При всем скромном монашеском образе. В нем вообще очень много мистицизма закрытого, никому не объяснимого. Это можно только почувствовать. Я это чувствую. Для меня это так же органично, как дышать. Не могу понять почему, но я чувствую течение времени в его симфониях и то, что он хотел сказать.
– Кто следующий?
– Хочу записать всего Малера. Кроме хоровых симфоний, мы уже почти все исполнили. Даже «Песнь о земле». Сейчас буду готовить Седьмую. Останутся Вторая, Третья, Восьмая и Десятая. Есть проблема с хорами, но все решу. Когда ты жаждешь что-то по-настоящему, у тебя получается. Шостакович был навязчивой идеей – и все сложилось так, все этому помогало.
Дарья Гармоненко 