"Как ныне я, затворник ваш опальный…"

«Совесть есть?» – спрашивают со сцены герои спекталя Кирилла Серебренникова. Фото с официального сайта «Гоголь-центра»

В московском «Гоголь-центре» – премьера «Маленьких трагедий» Пушкина, в Штутгартской опере выходит «Гензель и Гретель», Большой театр должен выпустить обещанного «Нуреева». Третий месяц режиссер всех этих постановок – под домашним арестом. Но спектакли выходят в том виде, как они «застроены» Серебренниковым и доведены труппой, театрами и вторыми режиссерами до выпуска. Чтобы дорепетировать отсроченный балет в Большом, адвокат будет подавать повторное ходатайство. Кажется, такой случай в театральной практике впервые.

Оставаясь затворником, Кирилл Серебренников будто и не покидает рабочего пространства. Только что завершился фестиваль «Территория» в Москве, форум закрывала весенняя премьера режиссера в Латвийском национальном театре. Два дня подряд Оярс Рубенис, руководитель рижского коллектива, с которым Серебренников неоднократно работал, выходил к московской публике и говорил очень искренние слова любви, преданности и надежды в адрес коллеги. Звучало и слово «великий». В данной ситуации почти не казавшееся преувеличением или авансом. Совсем недавно Серебренников поставил «латвийского Пушкина» – Райниса. И вот теперь нашего.

 Серебренников в рижском театре – совсем другой художник. Его «Ближний город» по пьесе современного драматурга Мариуса Ивашкявичуса – тончайшей выделки драма полутонов, полная изящных метафор, ретушированных цветов, молчаливых прозрений. В то время как российская режиссура Серебренникова – это всегда кричащая публицистика, громкая плакатность, сиюминутная социальная реакция. 

На сцене зал ожидания – богом забытый вокзал, провинциальный полустанок. «Сигаревщина»: внутри фанерных стен задохшийся буфет с продавщицей во фланелевом фартуке, полупустой прилавок, в противоположном углу орет зомбоящик, передает очередную порцию об убийствах и расследованиях, на лавках – бабки-челночницы, мент за стойкой жует быструю лапшу. «Духовной жаждою томим,/ В пустыне мрачной я влачился,/ И шестикрылый серафим/ На перепутье мне явился». Пришелец с того света, Черный человек, Воин (Евгений Романцов) – с обнаженным черепом и клинком вытаскивает Пророка (Филипп Авдеев) из забытья и апатии, как в фантастических фильмах, скручивает и всаживает в стену. Окровавленный Пророк лишается сердца – кусок мяса катится под стекло прилавка. Но окружающие совсем не замечают «неба содроганье,/ И горний ангелов полет,/ И гад морских подводный ход». Такие будничные кровавые разборки приелись, быт идет своим чередом. Пушкинские витиеватые строки бегут титрами, их невозможно произносить в этом грязном мире. Молча кричит одно слово: «Жги!»

Пророк – Моцарт. Подтянутый, щепетильный Сальери (Никита Кукушкин) приходит его откачивать, находит безвольное испачканное тело, прицепляет капельницу – переливает свою кровь. Тщательно собирает, как улики, все артефакты гения – отрывок черновика, обмоченное белье. Дар слова Моцарт обретает, только придя в божеский вид. Этот раздолбай, мучаясь пьяной тошнотой, сообщает о написанном Реквиеме и тут же под «Нирвану» совершает попытку самоубийства. На заднике пульсирует «Слава». И пока Сальери разбирает сувенирную продукцию с будущим увековеченным портретом на футболке, кружке, поедая фирменные конфеты, Моцарт создает из подручных средств зримую гармонию, развешивая на силе равновесия железных трубок наушники, колонки, синтезатор. Его музыка корежит, возносит Сальери, но не останавливает от злодейства. Но вот они уже поют вместе, втроем – сквозной герой «Маленьких трагедий» поэт нового времени – рэпер Хаски. Сальери подвывает их с Пророком-Моцартом дуэту, подвывает от тоски, как от зубной боли. С полным ртом шоколада – плача от зависти и ужаса, как ребенок.

Серебренников решил каждую трагедию в отдельности, наделяя пушкинские образы узнаваемыми, сегодняшними чертами, и, к сожалению, без финальной работы режиссера каждая драматическая часть стоит особняком в этом избыточном, не везде ровном полотне. Пока, к примеру, «проваливается» «Скупой рыцарь», но придуман остроумно: молодчик-мотогонщик (Альбер – Гоша Кудренко), разбившись на железном коне, обдумывает, как снять денег с занудного папаши, забитого интеллигента, и разворовывает с местным авторитетом – кепка козырьком назад, куртка на голое тело – его уединенную «келью». Настоящее саркастическое пиршество разворачивается в «Каменном госте». Встреченный Дон Гуаном (Семен Штейнберг) бешеного вида Монах (Филипп Авдеев) разъезжает на Бесе, этаком евнухе на поводке. Он же яростный исполнитель «Срамной интермедии» – эротических стихов Пушкина: «Как широко,/ Как глубоко!/ Нет, бога ради,/ Позволь мне сзади». Донна Анна (Виктория Исакова) – последний писк телевизионного гламура, с надутыми губами и безвкусным белым париком – крутится перед камерой. А уже в сцене на кладбище предстает богомольной чеченкой, оплакивающей сухими слезами своего почившего мужа (выдали за богатого), его портрет в папахе подпирает ту же буфетную витрину, теперь уже стеклянный мавзолей, куда к трупу командора Дон Гуан со слугой уморительно лезут, давясь от удушающего тлетворного духа. «Провонял» – как у Достоевского. Статуя не приходит, но страшно представить, развивая ассоциации, кто утаскивает этого Дон Гуана в преисподнюю. 

«Маленькие трагедии» неожиданно разбивают сцены из «Фауста». Фауст, он же Пророк, он же гений (Моцарт) мучается скукой: «Мне скучно, бес». В роли беса – компьютерный бот, всегда готовый к однотонному бесцветному ответу: «Вот что я нашла в гугле по вашему запросу». Но «В глубоком знанье жизни нет,/ Я проклял знаний ложный свет,/ А слава... луч ее случайный/ Неуловим». Так кто же и где же он – пророк в своем отечестве? В спектакле Серебренникова его нет. Его – времени пророков, исполинов – поминками, символическими проводами славного прошлого становится неожиданный пародийный финал, когда на сцену выходит старая гвардия Театра им. Гоголя. «Пир во время чумы» обставлен, как стихийное собрание в доме престарелых, «старички» выступают каждый со своим бенефисом, привезя по пенсионерской тележечке со скарбом. Светлана Брагарник в школьном кружевном передничке с куклами в руках щемяще поет «Наша жизнь стоит на паперти и просит любви с протянутой рукой» (на стихи Ларисы Рубальской). Ольга Науменко, сверкая стройными ножками, вытанцовывает оперетту Кальмана. Вячеслав Гилинов в дешевых трениках, сидя на советском знамени, прячет за ухом стопку. Знаменитая Майя Ивашкевич, современница Таирова, вывешивает на столик старую афишу, надевает черный парик и густо рисует бакенбарды. «Я – Пушкин». Читает веселое юношеское стихотворение о первой любви. Председатель (Алексей Агранович), бренча на гитаре в цоевском стиле, венчает гимном чуме этот праздник приближающейся смерти. Вскоре приходят санитары. Уводимая Ивашкевич договаривает строки: «Да здравствуют музы, да здравствует разум!»

«Маленькие трагедии» в «Гоголь-центре» не наделены мрачностью. Их играют жизнелюбиво, иронично, отражая, как в зеркале, все наши тревоги, страхи, потерянные иллюзии. Несколько раз за действие актеры вносят неоновую табличку «совесть». Закрывают первые три буквы. У тех, кто делает из пророков узников, она ведь тоже должна быть, правда?