Театр начинается с наушников

Фото сайта helsinginjuhlaviikot.fi/ru

На фестивале искусств в столице Финляндии прошли десятки концертов, выставок, спектаклей, а также Ночь искусств и Ночь философии. Но в основе одного из крупнейших фестивалей Европы – не только сложносочиненность афиши, но и мультижанровость каждой из представленных работ. И поэтому концерт классической музыки может легко превратиться в танцевальный перформанс, а незатейливый оперный сюжет стать поводом для социального высказывания в форме спектакля-бродилки.

В первые дни фестиваля звучала заново открытая, в том числе русская, музыка: когда-то подцензурные интерлюдии из «Носа» Дмитрия Шостаковича и недавно найденная в Санкт-Петербургской консерватории «Погребальная песнь» Игоря Стравинского. Театральная программа имела английский акцент. Спектакль «Лисичка» по знаменитому произведению Леоша Яначека (совместный проект Хельсинкской Комической оперы, лондонской Silent Opera и Английской Национальной оперы) поставлен как бесшумная опера. Его действие разворачивалось в заброшенном фабричном ангаре начала XX века с узнаваемым стилем промышленного модерна в экстерьере и отсутствующими перекрытиями и сыростью воздуха внутри. Каждому зрителю были выданы наушники, через которые были слышны не только голоса героев, но и запись самой оперной партитуры.

Несмотря на то что действие спектакля происходило под крышей бывшего завода, по своей природе оно было ближе уличному представлению: бродячие музыканты разыгрывают историю «лисички» – сбежавшей из дома девушки с длинными рыжими волосами. Первый раз мы замечаем ее, когда через толпу зрителей она пробирается к музыкантам, расталкивая всех огромным туристическим рюкзаком. Ее запуганный взгляд вполне сочетается с повадками хищницы, готовой к атаке.

История транспонирована в современность: то это скромный интерьер дома (и мы вместе с героями рассаживаемся в мягкие кресла и диваны), то окруженный заборами и граффити пустырь, – и мы садимся на старые паллеты. Герои спектакля злорадствуют и грустят, выпивают и курят, влюбляются и рожают детей, матерятся и прощают друг друга. Вокальная составляющая становится важнейшим контрапунктом к самому действию и неким способом отстранения. В мире нелюбви и тотального нежелания понимать друг друга голос и тело перестают сосуществовать гармонично, жесты и пластика по-абсурдистcки контрастируют с тембром речи и интонированием.

Главным событием театральной афиши стал спектакль «Первая пьеса Чехова» ирландско-британской компании с говорящим названием Dead center. Зрителям снова предлагается в течение спектакля находиться в наушниках, а на сцене идет «классическая постановка» неизданной при жизни Чехова пьесы «Платонов»: длинный обеденный стол с белой скатертью, самовар, фасад дома на арьерсцене, актеры в костюмах приглушенных тонов чеховской эпохи. Перед началом спектакля выходит «режиссер» и говорит, что будет комментировать действие на сцене, так как пьеса мало кому известна и сюжет с трудом улавливается. В этом, безусловно, слышится ирония над «сложностью» классики и опасениями театра, что зритель сам не способен понять смысл происходящего. Хотя самого Чехова комментирование пьес вряд ли бы удивило. В своих записных книжках он тоже, разумеется, не без иронии писал: «Важен не Шекспир, а комментарии к нему».

Действие начинается подчеркнуто «по-чеховски». В наушниках – словно по заветам раннего МХТ – стрекочут, чирикают, жужжат. На сцене едят и ведут беседы. «Они всегда голодные», – замечает голос в наушниках. Входит новый персонаж и о чем-то хочет сказать, но вдруг обрывает фразу. «К счастью, мы пропустили три страницы», – говорит режиссер за сценой. Многое изменено и на уровне сюжета: жена Платонова Саша, например, с огромным животом: «Мы немного поменяли сюжет, так как я не знал, что актриса беременна, когда проводил кастинг»…

Большая часть спектакля проходит в ожидании Платонова. Он и у Чехова мистическая фигура – человек из другого теста. В него влюбляются все женщины, к нему ревнуют все мужчины. В чем причина такой притягательности? В какой-то момент на сцену поднимается «один из зрителей». Как только он оказывается среди героев спектакля, они тут же его называют Платоновым. И начинают рассказывать ему все, что накопилось, признаваться в любви. Потом ему поставят капельницу, нальют в нее вина, и обеденный стол превратится в медицинский инвентарь.

«Человек из зала» так и не скажет в ответ ни слова (зритель ведь не обязан реагировать на попытки актеров взаимодействовать с ним), но он будет самым настоящим среди них, а они – как «чеховские герои» – так и не смогут приблизиться к его степени естественности. «Первая пьеса Чехова» оказывается постановкой про зрителя иммерсивного спектакля, которого нужно вовлекать, будоражить, выводить из зоны комфорта, превращать в активного участника событий. А сверхсюжетом становится психофизическое разоблачение каждого из героев. В финале перед нами не персонажи, а внутренне опустошенные актеры: социальные «костюмы» и «грим» очень больно снимать. Без них мы уязвимы, а главное, особенно остро ощущаем бесполезность своей жизни, и приходится честно признаться самому себе в том, что ты – «человек без свойств».

Хельсинки–Москва