Зельфира Трегулова ждет очередей на Репина в Третьяковке

Директор Третьяковки хотела бы, чтобы коллекция пополнилась работами молодых художников. Фото PhotoXPress.ru

О том, что мир, зрители и музеи изменились и продолжают меняться, говорят очень давно. О том, как музеи справляются с вызовами новой реальности, о расширенном музейном штате, о лакунах в собрании, о том, как музею не падать ниже определенного уровня, и о том, чего она ждет от молодых сотрудников, директор Третьяковской галереи Зельфира ТРЕГУЛОВА рассказала корреспонденту отдела культуры «НГ» Дарье КУРДЮКОВОЙ.

– На форуме «Музейный гид» в рамках дискуссии о новой музейной реальности вы сказали, что современный музей – это «бизнес-процесс», имея в виду привлечение новых специалистов. Можете прокомментировать эти слова? Есть люди, продолжающие относиться к музею как к храму искусств.

– И он продолжает оставаться таковым! Мы тогда много говорили о новых способах подачи материала, о современном искусстве и провокации – я не за нее. Но на самом деле с современным искусством это означает, что к тебе приходит та аудитория, которой интересно происходящее сегодня. А от этого мы их ведем к тому, что было и 30, и 300 лет назад. Мир за последние 30 лет изменился кардинально, нельзя с этим не считаться и замыкаться в башне из слоновой кости. Я абсолютно уверена, что сегодня музей гораздо больше ориентирован на публику и дает реальные, очень сильные впечатления. Хотя есть театры, литература, современная музыка, включая рок-музыку. Не могу не вспомнить в связи с кончиной Мартина Рота, бывшего директора Музея Виктории и Альберта выставку о Дэвиде Боуи, которая показала, что этот музыкант был, наверное, самым ярким художественным голосом своего времени. Рок-музыка – важнейший инструмент высказывания эпохи. Каждая деталь его образа, костюма была результатом перелопачивания гигантского количества информации. Например, проживание в Берлине повлияло не только на его музыку, на его стиль, но и на концепцию его творчества.

Востребованность музеев выросла, и во всем мире перед ними стоят одни и те же вызовы. Ни одно государство не может полностью обеспечить существование музея, они должны уметь зарабатывать деньги, и есть возможность делать это корректно, не продаваясь на свадьбы и не падая ниже определенного уровня. С этим связаны новые стратегии фандрайзинга, программы массовой и корпоративной лояльности. Без фандрайзинга музей сегодня не может быстро двигаться – поэтому мы должны расширять штат таких сотрудников. Люди, работающие в этой сфере, должны знать и область фандрайзинга, и специфику музея. Поэтому часто у них два образования, одно – искусствоведческое, а другое – экономическое, юридическое, журналистское – разное. Последние 10 лет большинство российских музеев – и Музеи Кремля, и Третьяковская галерея – реализуют все свои выставочные программы на спонсорские деньги.

– Владимир Мединский сказал, что за пять лет внебюджетные доходы музеев выросли на 125%.

– Третьяковская галерея более 10 лет не получает от государства денег на выставочные, издательские и образовательные программы. Но сейчас компании и меценаты готовы не только вкладываться в «блокбастеры» вроде ретроспектив Серова, Айвазовского или «Шедевров Пинакотеки Ватикана» (спасибо огромное, что благодаря Алишеру Усманову удалось осуществить договоренности папы Римского и российского президента, эту выставку посмотрело больше 160 тыс. человек) – так вот эти люди поддерживают и то, что скрыто от глаз зрителей. Тот же Усманов поддержал проект технического переоснащения важнейших систем в здании на Крымском Валу. Эти люди вкладываются в наши программы развития. На спонсорские деньги мы начинаем работу над концепцией реконструкции здания на Крымском Валу, у нас подписаны договоры с архитектурным бюро Рема Колхаса. Нашелся меценат, который профинансирует реставрацию здания Дома Третьяковых и создание в нем музея. И если с Домом Третьяковых мы бы шли последовательно по пути согласования проекта, получения всех соответствующих экспертиз, подачи заявки на финансирование в Министерство культуры, то мы потеряли бы как минимум год, поскольку выделить финансирование могут не ранее чем на следующий год после подачи заявки. Когда мы находим другие средства, мы этот год или два не ждем.

Прошлый год мы завершили с соотношением 50x50 % государственного и привлеченного финансирования. Не знаю, получится ли у нас такое в этом году. Но сегодня есть люди, готовые поддерживать музеи не за имя над входом в здание, а потому, что они понимают, что это необходимо. А у Министерства культуры есть музеи, у которых таких возможностей, как у нас, нет. Я вообще не придерживаюсь точки зрения, что государство что-то должно. Мне кажется правильным совмещение бюджетных и спонсорских средств.

– На том же «Музейном гиде» вы говорили, что в российских музеях научный штат расширенный. Вы будете его сокращать?

– Научный штат действительно очень большой. Но при всем многообразии новых функций мы более или менее держимся в рамках того штата, который был. Притом что в разы выросли посещаемость и доходы. В некоторых подразделениях мы его сокращали, в том числе и в научных отделах, и почти все без исключения изменения показали, что мы приняли правильное решение. При новых руководителях, которые на 30 лет моложе своих предшественников, отделы начали жить активнее – точнее откликаются на происходящее. В этом году мы должны ввести нормирование рабочего процесса, и думаю, это будет способствовать более точному распределению работы и сотрудников. Понятно, что еще есть отделы, где люди явно работают не в полную силу, от них поступает мало интересных предложений. В организации музейной работы как бизнес-процесса мы опираемся на рекомендации компании, работавшей со многими музеями мира, – но здесь я понимаю, что их разработки опережают наш процесс. Оптимизация идет сложнее и медленнее. Но она продолжится.

– А как новая музейная реальность соотносится с научной деятельностью?

– Наука – все-таки гораздо более традиционная сфера музейной деятельности, изменения идут по пути внедрения новых технологий исследования художественных произведений – это касается и древнерусского искусства, и искусства авангарда. За последний год мы провели несколько конференций о реставрации, в том числе с голландскими коллегами, и собираемся продолжить сотрудничество с центром при Рейксмузеуме, который является одним из передовых. Мы проводили исследования «Звенигородского чина», и хотя понятно, что бывают разные интерпретации, но то, что люди увидели на экране, – объективная данность, с ней невозможно не считаться. Изменения связаны и с тем, что мы начинаем уходить от искусствоведческих клише советского времени. Иногда ведь попадаются тексты даже молодых исследователей с оборотами как будто из книг Владимира Кеменова. Дело не только в очень упрощенных формулировках, а вообще в подходе к истории искусства как к исследованию художественных процессов с точки зрения идеологических предпосылок – левых или правых, неважно. Мне кажется, очень важной особенностью развития современной искусствоведческой науки (а это наука) стал отказ от шаблонов и стремление к максимальной объективности, чему современные технологии тоже помогают.

В эпоху невероятного развития современных технологий у тебя гораздо меньше возможности воздействовать на свою аудиторию с помощью простых, рубленых выводов. В искусствоведческой работе требуется более изощренный инструментарий. То, что мы знаем, нужно изложить ярким и понятным языком, который будет языком поколения, засыпающего и просыпающегося с айфоном в руках. Это должно быть четкое и ясное по форме послание, но само по себе сложное и диверсифицированное. Эти вызовы кардинально меняют ситуацию.

Сегодня молодые люди снова идут работать в музей, потому что перед ними уже не стоит два или три предыдущих поколения, в очередь за которыми они должны были становиться, чтобы к 60 годам получить возможность самостоятельной работы. Эти молодые люди ярко мыслят, они готовы взваливать на себя большой объем работы, с которым, в общем, справляются. И у них горят глаза, а это то, что я ценю больше всего.

– Сколько у вас молодых кураторов?

– Как вы определяете молодость? Знаете, у меня был момент, когда в 1990-е годы на стажировки молодых кураторов посылали признанных специалистов на грани наступления пенсионного возраста.

– Будем считать, как в премиях с молодыми художниками, – до 35 лет.

– В отделе новейших течений – Юлия Воротынцева и Анастасия Курляндцева, которые вместе с Кириллом Светляковым делали выставку «Оттепель». Мы с тех пор приросли совершенно замечательным Сергеем Фофановым. Отдел сейчас возглавила Ирина Горлова. Он работает как единый организм, помимо собственно кураторов много молодых сотрудников, которым если не 35, то 40. А прежний руководитель этого отдела Кирилл Светляков стал главным специалистом, который занимается кураторством выставок. Выставку «Москва сквозь века» готовит молодой куратор Маргарита Чижмак. Появились такие кураторы в отделе живописи второй половины XIX века – начала XX века, например, Софья Аксенова. С Фаиной Балаховской они делают выставку к открытию в 2018-м музейного пространства в парке «Зарядье». Еще Софья помогает Татьяне Юденковой, лучшему знатоку передвижников, готовить ретроспективу Репина в 2019 году. У нас сложилась практика, когда над большим проектом работают куратор среднего поколения и при нем молодой куратор, который в этом процессе не только таскает каштаны из огня, но и получает возможность учиться и расти. Если взять исследования «Звенигородского чина», то в них принимала участие Софья Свердлова. Куратором византийской выставки здесь и нашей выставки в Византийском музее в Афинах была Елена Саенкова. В каждом отделе есть яркие люди. Хотя есть энное количество молодых людей, у которых я этот блеск в глазах не могу вызвать никаким способом. Так что возраст не панацея. Но сейчас у выпускников, идущих работать в музей, есть реальная возможность расти внутренне, а для многих это, думаю, важнее финансовых дивидендов. Тем более что сегодня зарплата в Третьяковской галерее не сильно отличается, например, от зарплаты в фонде «Екатерина».

– Она выросла?

– Она не может не расти. Во-первых, у нас есть определенные показатели плана. Во-вторых, мы доплачиваем из внебюджетных средств, выплачиваем премии тем, кто работает над значимыми проектами. И премии эти ощутимые. Это точно не эквивалент 500 долл. в месяц.

– Новая программа «Меценаты и дарители – Третьяковской галерее» сфокусирована, как вы говорили, на искусстве XX–XXI веков. А кто из молодых художников, кроме Андрея Кузькина, вам как искусствоведу интересен?

– Про других молодых я бы пока не говорила – у нас есть достаточное количество провалов в коллекции среди не самых молодых художников. У нас вообще нет видеоарта, первая приобретенная работа – видео группы «Синий суп», предварявшее выставку Айвазовского. У нас одно из лучших музейных собраний современного искусства последних 40 лет благодаря дарителям, благодаря Андрею Ерофееву и собранию «Царицына», благодаря Леониду Талочкину и его вдове. Но есть чудовищные лакуны по 1990-м и нулевым – нужно сосредоточиться на этом. Появились меценаты, которые дарят нам очень важные работы. Конечно, в последние годы мы покупали произведения на спонсорские средства, но это были другие суммы, чем то, сколько стоят сегодня произведения, которых нам не хватает. Фонд Потанина подарил полотно Эрика Булатова «Картина и зрители» (я работала над этим проектом с 2013 года, задолго до прихода в Третьяковку), потом мы получили в дар картину Дмитрия Жилинского «Человек с убитой собакой», наверное, одно из главных его произведений. Мы продолжаем работу, и у нас в этом плане будет насыщенная осень. Пока не хочу называть имена.

– Возможно ли закрыть лакуны, если многое разошлось по другим собраниям?

– Какие-то работы выходят на вторичный рынок, но цена вопроса очень велика. Будем над этим работать, поскольку речь идет о приобретении не вообще какой-нибудь работы Виноградова и Дубосарского, а определенных, значимых работ, которые есть в любой достойной частной коллекции современного искусства.

Что касается классического периода, эти работы на арт-рынке стоят немыслимых денег. Мы обсуждали приобретение произведений, которые были бы важны для Дома-музея Третьяковых, но сумма покупки даже одной работы была такова, что вряд ли ее потянет один меценат. С другой стороны, мы заметили, что у нас не лучшим образом представлены Сергей Виноградов и Станислав Жуковский. Или мы сейчас делаем несколько выставок передвижников – для Казани, для Шанхая, для Ватикана – и обнаружили, что если у нас будут просить еще одну выставку передвижников, нам не из чего ее делать. Есть потребность в приращении коллекции работами и XIX, и начала XX века. Понятно, что очень сложно говорить про авангард, и хотя я знаю свою безумную мечту, но если хочешь, чтобы бог посмеялся над тобой... На аукционах нам невозможно соперничать с такими серьезными коллекционерами, как Петр Авен или Вячеслав Кантор.

– А как все-таки быть с молодыми художниками? К примеру, работы Таус Махачевой, Оли Кройтор, Аслана Гайсумова тоже спустя время могут разойтись по другим собраниям.