Ольга Галахова
Робер Лепаж говорит, что через маленькую дверь зрители должны войти в большую тему.
Фото Эрика Лаббе предоставлено пресс-службой Чеховского фестиваля
Если и есть кто в мировом театре, кто безоговорочно вселяет веру в сценическое искусство, так это канадец Робер Лепаж. Изощренность театрального языка лишь усиливает человеческое содержание его спектаклей, сообщает дополнительную поэтическую силу работам этого мастера.
Что-то беззащитно детское есть в его постановках, какого бы автора он ни ставил, какой бы материал ни становился поводом к новой работе. Театр для него как детская игра в кубики, машинки, куклы. Дети любят отгораживать свои территории игры от взрослых, преображая ли уединенный уголок на чердаке или превращая что попадет под руку – коробку ли от обуви, мамины украшения, неосторожно оставленные на трюмо, хлам, который выбросили на улицу, – в подручные средства для воплощения своих фантазий.
Кстати сказать, в спектакле Лепажа «887», показанном на Театральном фестивале им. А.П. Чехова, есть и кубики, и машинки, и куклы. И не только потому, что спектакль этот (к слову сказать, Лепаж выступает здесь един в четырех лицах – как актер, режиссер, драматург, сценограф) – о царстве памяти, а значит, и о детстве, но и потому, что изначально театр для него – нечто наивное, забавное, удивительное. Это удовольствие от игры с объемами, свобода, которая позволяет уменьшить или увеличить масштабы сценических объектов, способность по-разному и в разные уголки спектакля вставить видео, работу камеры – все это делает похожим Робера Лепажа на мальчика, который и сам удивляется своему содеянному волшебству. Казалось бы, воспоминания о соседях Лепажа и доме, где он, будучи ребенком, жил, по адресу улица Мюрре дом № 887 в Квебеке, не должны были бы иметь ничего общего с моими. Ни с улицей Куйбышева, ни с домом № 93, ни с квартирой № 6 в Перми, но как только актер Лепаж поворачивает конструкцию, похожую на вращающуюся этажерку и перед нами появляется дом, в окнах которого зажигается свет, так и моя память малой истории, малой родины встает перед глазами. Он рассказывает о соседе кассире, а я вспоминаю тетю Валю, выезжает макет четырехэтажного дома чуть выше Лепажа, а я вспоминаю наш трехэтажный дом, построенный пленными немцами. Вот в окошечке видны два сорванца, терроризирующие дом, были такие и в моем доме, в моем подъезде. В одном за другим появляются силуэты людей. Лепаж управляет нашим зрением, как кинорежиссер. Он то удаляет окно, и мы видим только силуэты, а так хочется ближе разглядеть лица. Ах, вы хотите? Так пожалуйста. И Лепаж приближает с помощью камеры то, что таилось в окнах: тени на занавесках – это, оказывается, куколки, которых он позволяет нам рассмотреть.
Он дает проекции фото своего отца, матери, снятые в 60-е годы. И в моем альбоме хранятся пусть не такие, но похожие фотографии до эпохи поляроидов и цифровых изображений.
Лепаж говорит, что его спектакль о памяти, о том, как прихотлива и избирательна она. Можешь помнить свой первый телефон – и забыть телефон друга. В голове хранится столько бесполезной информации, а вот важное вдруг теряется в твоей памяти.
Одна из линий сюжета спектакля «887»: политическая битва между федералами и сепаратистами, борьба между английским и французским влияниями в Канаде. Это все далеко от переживаний моих родителей, но Лепаж заставляет меня вспомнить другие споры, которые вели мой дед, мама и отчим. Споры шли о Сталине, Хрущеве, да такие, что дед изгонял маму из дома. Я, четырехлетняя девочка, могла только плакать, потому что больше Сталина и Хрущева любила и маму, и дедушку.
Всплывет в памяти режиссера сюжет с бабушкой, которую взяли родители в семью, поскольку ее настигла болезнь Альцгеймера. Из его конструкции-этажерки выезжает кровать. Мы видим только спину, седой затылок. Лепаж подходит, ложится на кровать и обнимает старушку. Он прощается с ней. Родители сдают ее умирать в медицинский центр. Эта простая и безыскусная сцена полна такого переживания, такого сочувствия, что сжимается сердце. Он вспоминает, по сути, как, возможно, впервые в его сознание вошли смерть и утрата – печальные спутники жизни.
Еще один сквозной сюжет спектакля с подробной фабулой – подготовка к выступлению на вечере поэзии. Оказалось, что выучить стихи не так-то просто, поскольку Лепаж никак не может подобрать ключ к запоминанию. Он приобщает нас к своим мучениям, подключая арифметику, логику, но, кажется, все напрасно. Призывает своего бывшего сокурсника, работающего на радио и телевидении, просит помочь в заучивании текста. Лепаж не боится быть смешным, когда требует не подсказывать, но, спотыкаясь в первом же предложении, ожидает подсказки от коллеги. Кажется, Робер провалится на этом вечере.
Однако он искусно водит зрителя за нос. В свой спектакль он как бы вставляет свое выступление, чтобы прочитать одно из любимых стихотворений Мишель Лалонд «Говорите как белые» (1968).
Лепаж делает вид, что он выходит читать эти стихи на вечере «Ночь поэзии», но на самом деле он приобщает нас к своему символу веры с помощью страстной поэзии, в которой нет права на расизм, деспотию всех оттенков, на насилие, предубеждение. Достается всем: и американцам, и англичанам, и французам, и немцам, и русским.
Сегодня стихотворение Лалонд вписано в новый политический контекст, обостряющий смысл того, что было написано 50 лет назад. И речь уже не идет о борьбе французского и английского языков – речь о нас.
