Дарья Курдюкова  |
| «За туалетом. Автопортрет» 1909 года. Фото автора |
Мирискусницу Серебрякову Третьяковская галерея показывала относительно недавно, три года назад сделав выставку ее парижского периода и представив еще графику ее детей Александра и Екатерины (см. «НГ» от 17.02.14). В год 50-летия со дня смерти художницы снова сделали ретроспективу – на сей раз в 200 картин и рисунков, включая совсем ранние «пробы пера». Заняла выставка оба этажа Инженерного корпуса, и открывается она, конечно, самой знаменитой и одной из лучших серебряковских работ – автопортретом у зеркала. В музее говорят, что, поскольку «первая большая выставка Серебряковой» здесь прошла в 1986-м, «назрела потребность познакомить новое поколение зрителей с творчеством» художницы. Но в целом этот показ представляет интерес, скорее поскольку речь идет о династии Бенуа-Лансере, трудной судьбе самой Серебряковой и о любви к домашнему очагу. Серебряковская живопись эффектна, но все-таки довольно однообразна.
С того самого известного автопортрета 1909-го глядит яркими глазами-«вишнями» вскинувшая черную бровь девушка. И расчесывает волосы. Мало того, что это автопортрет художницы-женщины, так даже не просто «артистический», а в неглиже. И смотрит она в зеркало, да так, что, выходит, и мы глядим не на картину, а в зеркало. Свободная по живописи, смелая по замыслу вещь. Приходится повториться – едва ли не лучшее из созданного Серебряковой (а и автопортретов, и портретов детей, и просто портретов художница оставила в избытке). Эту работу уже в 1910-м купила Третьяковка. На ней – девушка 24–25 лет, дочка скульптора Евгения Лансере и Екатерины Бенуа, сестры мирискусника Александра Бенуа.
Серебрякова вышла замуж за двоюродного брата, Бориса Серебрякова, родила четверых детей. В 1917-м выдвигалась на звание академика Императорской академии художеств – но революционность времени помешала избранию. Два года спустя умер в Харькове муж. Имение Нескучное в Курской губернии было сожжено и разорено. В 1924-м она отправилась во Францию – получилось, что навсегда, оказавшись разлученной с матерью и детьми. Вернее, Александр и Екатерина в течение первых ее парижских лет сумели перебраться к Серебряковой. Дочь Татьяна смогла приехать к ней только в 1960-м, сын Евгений – шесть лет спустя. Мать художницы умерла в 1933 году.
Работы русского периода Серебряковой считаются лучшими. Дети, крестьянки в Нескучном, портреты родственников и друзей. «Есть художники, для которых рисование и живописание – это не пограничная ситуация откровения, а форма жизни как таковой. Серебрякова так жила и так писала свои картины», – слова искусствоведа Александра Якимовича из выставочного каталога. «Форма жизнедеятельности. Проснулся, умылся, позавтракал и написал акварель. Погулял – зарисовал увиденное... Побеседовал с другом, написал его портрет», – тоже его слова.
Мир Серебряковой – прежде всего дети, обедающие, спящие, играющие (небольшая темпера «Женя и Шура на крыльце в Нескучном» по письму почти эскизна и тем хороша). Художница пишет вроде бы обыденное, случайно выхваченные эпизоды, но есть у ее работ свойство открыточности. Ей нужно, чтобы «случайное» было красивым. Тот эффект, что приведет к некоторой заштампованности. Если бы Серебрякова жила в пору Facebook, наверняка постила бы много фотографий. Ведь и, скажем, «За завтраком» имитирует фотографию. Вот дети сидят за столом, один полощет ложку в супе, и вдруг они – на ее голос наверняка – обернулись.
На каталоге значится «18+». Серебрякова отчего-то любила изображать обнаженных женщин. Часто – даже собственных юных дочерей (на выставке их не показывают – возможно, памятуя об активизировавшихся блюстителях «нравственности»).
Другая линия – крестьянки. В опусах этой художницы легко найти разные влияния, и в связи с крестьянским циклом 1903–1917 годов, где она писала крестьян в имении Нескучное, вспоминают, с одной стороны, лирического Венецианова (у Серебряковой эти отзвуки слышны во фрагментах несохранившихся вариантов картины «Жатва»), с другой – монументальность, статуарность Микеланджело. В «Белении холста» художницу занимают не столько труды ее героинь, сколько их мощные, пышущие здоровьем тела, величественность жестов (и в связи с центральной героиней, обернувшейся чуть назад, можно говорить и о серебряковской версии характерных микеланджеловских figura serpentinata, «закрученных» фигур). Апогей тут – «Баня». Кажется, жар уже и переваливает из картинной плоскости в реальное пространство. «А тело пахнет так, как пахнет тело,/ Не как фиалки нежный лепесток», – цитирует Шекспира Александр Якимович.
Мирискусницу Серебрякову причисляют к неоклассицизму. Тому, что уходит в салонность. В этюдах к тому же крестьянскому циклу она свободнее (в картинах же часто как будто «засушивает» эмоцию). В Третьяковке показывают необычный композиционно – понятно, что случайно так сделанный, – но обращающий на себя внимание рисунок «Идущие крестьянки и голова мальчика»: под «фризом» небольших, но с монументальной статью женских фигур оказывается «навзничь» положенная огромная голова мальчика. Они – со штриховкой, с поиском позы и жеста. Он, мальчик, изображен почти как фарфоровая фигурка.
Стремление Серебряковой к выразительности, которую она видела в красивости, часто давало странные результаты. Дело даже не в том, что порой кажется, будто многие ее герои похожи друг на друга кукольностью лиц, а выразительность глаз, взгляда почти неизменно подчеркивается просто удлиненной темной линией на верхнем веке, эдакой «подводкой». Но вот смотришь на «Купальщицу», рассевшуюся на белой драпировке то ли в малахитовых кустах, то ли в камышах, но при этом театрально освещенную (и с лицом сестры Серебряковой – Екатерины), и думаешь: что мешает эту вещь воспринимать? Мне кажется, это история о том, что мощь Микеланджело (а у скульптора в ней было сильно трагическое начало, которого тут нет) и рокайльную игривость (правда, у Серебряковой все же без свойственной этому стилю легкости), скажем, Франсуа Буше совместить невозможно.
А когда в начале 1920-х дело дошло до балетных работ (дочь Тата занималась хореографией), художница с увлечением изображала гримерки балерин.
Все это весьма мило. Но «милые люди» ведь значит одно, а «милое искусство»...
Первая для Серебряковой работа над монументальными росписями должна была состояться в 1910-х годах, но революция не дала планам сбыться. Получивший заказ на оформление ресторана щусевского Казанского вокзала Александр Бенуа привлек к декорированию других мирискусников. Серебрякова создала эскизы с фигурами-персонификациями стран Востока – Турцией, Индией, Сиамом и Японией. Могучие, «скрученные» женские фигуры явно «вспоминают» сивилл с микеланджеловского свода Сикстинской капеллы.
Если здесь художница припустила изображения дозой декоративности, то в панно, выполненных уже в эмигрантский период для виллы бельгийского барона де Броуэра в Помрейле, увлечение могучестью форм и тяготение к реализму и натуралистичности оставляют чувство недоумения. Панно считались утраченными, потом были найдены и сейчас обретаются в московской галерее «Триумф». Персонификации занятий заказчика (юриспруденция и т.д.) и стран – это мясистые «тетеньки», стоящие в нишах и лежащие перед картушами с картами. Снова вспоминаешь Микеланджело – его «День» и «Ночь» на гробнице Медичи. Но у скульптора эти тяжелые тела были «недопроявлены» из камня, закручены и положены на покатую, «неудобную» поверхность, что артикулировало трагизм. Здесь же женщины, вольготно расположившись, кладут ногу на ногу, разве что пальцами не шевелят. Это уже совсем другой язык, увы, чем-то сходный с живописью СССР конца 1930-х.
У Серебряковой трагическую биографию трудно отделить от творчества. Возможно, в нем – кроме заработка – она искала спасение от бед, и упрекнуть ее не повернется язык. Вероятно, отсюда стремление к красивости, а от нее – популярность у сегодняшних зрителей. Серебрякова была женщиной больше, чем художницей, и рассматривать ее кажется адекватнее именно так. Эти ипостаси у нее неравноценны.
