Елизавета Авдошина
«Махабхарату» у Брука не показывают, а, как в древности, пересказывают. Фото с официального сайта фестиваля
На Международном фестивале им. А.П. Чехова, который продолжается в Москве, вслед за главным театром Франции «Комеди Франсез» с романтической драмой Гюго «Лукреция Борджиа» выступил парижский «Буфф дю Нор» с постановкой легендарного британца Питера Брука. Его «Поле битвы» продолжает театральную эпопею режиссера по индийской «Махабхарате».
Впервые Брук обратился к индийскому эпосу еще в 80-е, когда на фоне войны во Вьетнаме снова отчетливо зазвучали нотки мирового кризиса. А заинтересовался и поставил себе как художнику глобальную задачу еще раньше, решив вместе с французским драматургом Жан-Клодом Карьером превратить восточную поэму с всеобъемлющим знанием о мире в пьесу, доступную для западного зрителя. Работа растянулась на десятилетие: несколько десятков тысяч стихов нужно было инсценировать в прозу для европейской сцены и найти такой театральный эквивалент, который бы включал национальный фольклор, но присваивал бы его по-новому.
Центр театральных исследований, который Брук создал, как раз и занялся поиском новых театральных форм, которые потом, на рубеже веков, успели подвергнуться критике. Потому что попытка передать простыми средствами сложные смыслы (о взаимосвязи Смерти, Судьбы, Времени или согласно индийской философии – карме, дхарме, мокше) потребовала, например, священную «Бхагавадгиту» уместить в пятиминутном диалоге двух главных героев – Кришны и воина Арджуна. Многочасовой спектакль Брук поставил в 1985-м, он был показан в двух версиях (английской и французской) на Авиньонском фестивале, откуда начал свое мировое турне. Чуть позже режиссер снял и фильм, где, как и в спектакле, ему было важно не имитировать чужую культуру, а найти в уникальном универсальное.
Спектакль, представленный на Чеховском фестивале, – недавняя версия, своеобразный авторемейк режиссерского полотна. Час с небольшим четверо актеров (Кароль Карамера, Джаред МакНейл, Эри Нзарамба и Шон О`Каллаган) и музыкант Тоши Цухитори с помощью минимального реквизита и пустой, незаполненной, но заряженной собственной энергетикой сцены рассказывают, если прибегнуть к уместному здесь иносказанию, о трех китах, на которых держится мир. События «Махабхараты» происходят накануне темного века, практически конца света, в упадке и природа, и мораль, и человечество. А война, как лакмусовая бумажка, проявляет нравственный закон. Собственно, о том, где истинное поле битвы, что символически остается «за кадром» – внутри нас или снаружи, – и идет речь.
Брук уводит театр из сегодняшней избыточности к его корням, облекая древний источник в прозрачную театральную форму. Актеры, а это многонациональная команда (музыкант из Японии, ирландец и трое афроамериканцев), не покидают подмостки на протяжении всего действия. И перевоплощаются лишь с помощью цветной ткани, перекинутой через плечо на манер индийской накидки. Красные и желтые пледы и несколько бамбуковых тросточек составляют их подручный арсенал. Вместе они напоминают собравшееся в ритуальный круг племя, как певцы «Махабхараты», из уст в уста передающие подвиги аскезы, пророческие сны и божественные советы с восточной размеренностью, за чертой суеты и хаоса. Их задача – не изображать, а заставить работать воображение зрителей.
Хотя в центре повествования герой-воин, страдающий от чувства вины за убитых на великой битве, смысловым стержнем спектакля становится коллекция басен. С их помощью мудрецы – отец и дед героя – объясняют будущему царю, что такое милосердие правителя, какова цена и цель жизни, кто стоит за спиной человека – Судьба или Время – и можно ли избежать Смерти, минуя Судьбу.
Вот несколько замечательных историй. Однажды рикша повстречал на дороге червяка (актер прижимает ногой к сцене шлейф ткани), тот хотел как можно скорее переползти дорогу, чтобы избежать смерти под колесами повозки. На вопрос рикши, чем так ценна ему жизнь (ведь какой может быть жизнь обычного червяка?), тот ответил, что понимает, почему его наградили таким непривлекательным обличьем: он слишком грешил в прошлой жизни. Зная, что судьбы не избежать, он все же хочет приложить усилия даже ради своего неказистого бытия, чтобы успеть подготовить следующее перерождение. Но колеса все-таки не оставляют ему шанса.
Еще примечательней истории о царях. Случилось, что к царю прилетел голубь, искавший защиты от коршуна. Коршун потребовал выдать голубя, потому что правитель обязан заботиться о своих подданных, а коршун был голоден. Тогда царь предложил отдать ему равный кусок мяса из своего тела взамен плоти голубя. Но сколько он ни клал на весы части себя, отрезая и отрезая куски тела, голубь на другой чаше постоянно перевешивал. Когда от тела правителя не осталось ничего, кроме скелета, птицы открыли, что хотели всего лишь испытать его.
Или другая – однажды мангуст посоветовал царю драгоценности, которые достаются только священнослужителям, раздать бедным. И царь радостно собрал и снял с себя все, что возможно, и отдал мангусту – пусть достанется каждому бедняку. Условность роли (актеры у Брука лишь «договариваются» о ролях, нисколько не стремясь их воплотить, – это возвращает к фольклорному символизму, где зверь был ипостасью человека, и добавляет иронии) позволило актеру напрямую обратиться к партеру, чтобы узнать, сколько в Москве бедных и где их отыскать. Зал не медлит с ответом, и одна находчивая зрительница убеждает мангуста, что он не ошибся, бедных здесь много – считай, все общество.
В финале воин, жаждущий узнать тайну своего предназначения, оказывается на выжженной планете (ее описание подозрительно напоминает наш мир после третьей мировой) и из живых встречает единственное божество; забравшись к нему внутрь, обнаруживает настоящий мир именно там. Очевидно, иллюзорный. Выпрыгнув наружу, он получает от Кришны прозвище Нетерпеливый и обещание открыть секрет мироздания. Понимая, что передать метафизическую глубину обыденным пересказом невозможно, Брук выстраивает сцену, где бог шепчет главную тайну человеку на ухо. Но мы не слышим ни слова, только нарастающую барабанную дробь. И это заставляет нас поверить: смысл слов слишком высок.
