Ирина Пегова примерилась к Леди Макбет

Последняя пляска Катерины Ильвовны. Фото c официального сайта театра

«Табакерка» в нынешнем сезоне отпраздновала 30-летие, под юбилейную дату, наконец, подоспела и новая – большая и оснащенная – сцена. На Сухаревской в отличие от подвальчика на Чаплыгина теперь есть где развернуться. «Катерина Ильвовна» в постановке хореографа Аллы Сигаловой пробует открывшиеся технические возможности, но главное, чем берет зрителя, – историей запретной любви, рассказанной языком тела.

В «Катерине Ильвовне» – так купеческую жену Измайлову называет роковой возлюбленный, а еще имя героини в спектакле отсылает, конечно, к Катерине из «Грозы» Островского – эмоции, чувства героев переведены из высокого слога в чувственную, острую партитуру пластической драмы, хореографически стилизованную под русский стиль. Спектакль четко следует за сюжетной нитью, подробно и со вниманием останавливается на ключевых эпизодах, но и «додумывает» свои. Ирина Пегова – Катерина идет под венец, словно уже на каторгу. Жених (Александр Фисенко) да свекор (Дмитрий Куличков) – хуже конвойных. Вместо расплетания кос невесте густо мажут красным счастливую улыбку на побелевшем лице. Но свадебное веселье идет своим чередом, и Катерина, еще по-девически беззаботно сияя глазами-вишенками, проплывает этакой павой, а насупленный свекор, вспомнив молодость, бойко поводит плечиком. Толпа же, вырядившись скоморохами, идет вприсядку. Русские народные пляски под крикливые и тягучие фольклорные напевы размашисто заполняют все пространство сцены – то ли острожного пятачка (входят сюда через лазы в стене, а сверху шипами нависают штыри), то ли светлой городской площади, то ли богатого придомового двора (сценография Николая Симонова). И хотя хореографическая выделка и драматизм присущи только заглавным героям, в «хоровых» сценах каждому придуман свой пластический рисунок. Слова в спектакле появляются ровно в тот момент, когда герои вынуждены объясняться через разум, а не сердце. Витиеватые фразы не дают засомневаться в том, что это нелегкий способ понять друг друга.

Замужняя жизнь за купцами-извергами – не сахар, только успевай в ножки кланяться. Сигалова одной лубочной сценой дает емкий образ старинного характера: широко разведя пальцы на руках, Катерина Пеговой примеривается к новым обычаям – долго с достоинством прихлебывать чай из блюдечка, любить не по зову души, а по долгу. Кустодиевская красота и выплескивающаяся через край энергетика актрисы – то, что дает подлинную правдоподобность ее образу. Ей – жертвенной, страстной, но в душе беззащитной – не только веришь безоговорочно, но сострадаешь и оправдываешь. Этот зазор между внешней силой и природной слабостью женским взглядом и видит режиссер.

К ногам ветреного приказчика Сергея (крепкая роль Александра Горбатова из Первой студии Театра Вахтангова) Катерина не задумываясь «кладет» трупы один за другим. Но та, что выжигает все ради любви, – трепетное и жалостливое существо. Как ощипанными перышками – взнесенными руками трепещет Катерина под мужским нахрапистым натиском: нелюбимого мужа, что как волк из страшной сказки охотится за ней и в конце концов заламывает, будто лебедя; да и искреннего возлюбленного, впивающегося в мягкую плоть податливого тела.

Трагически выстроена и тема невоплощенного материнства: Катерина Пеговой голубит маленького мальчика – невольного претендента на купеческую собственность, с жадностью выхватывает короткие минутки рядом с ребенком, вдоволь, наконец, как в детстве, наедается сахару с пресловутым чаем (некому больше строжить). Но судьба (ее роль выполняет мистическая старуха Татьяны Кузнецовой) уже предрешена: новый грех ненасытная страсть вешает на душу. За это Катерина и платится. Когда так близко мелькнувшее счастье взаимной любви и неги окончательно гаснет и Катерина отправляется на мытарства в острог, из ее чрева тянут узловатый канат – это ребеночек и в ту же секунду –  неопрятная тряпка, которой героиня возит по тюремным нарам.

Как мужские роли выстроены на контрасте (от сурового неотесанного мужа Катерина сбегает к умелому и чуткому к потайным струнам тела любовнику), так и Катерине–Пеговой в пару дан антипод. Служанка Аксинья в исполнении Яны Сексте, с которой нарочито стерта вся женственность, тощая и угловатая рядом с пышнотелой барыней, – обратна ледяному ужасу преступлений Катерины. Ее святая покорность в услужении, а затем немой одинокий крик над отравленным и неоплаканным хозяином, бессловесный плач выписывает другую ипостась русской женщины – не метущейся, не строптивой, а зависимой и порабощенной. К этому придет и Катерина в финале, когда ластящимся зверьком будет путаться под ногами отлюбившего свое приказчика, но из последних сил цепляться за великую иллюзию страсти. В финале режиссер обрывает чаяния зрителя на полувздохе: убийство красавицы каторжанки Сонетки (Анна Чиповская) среди бушующих волн на сцене мы уже не увидим. Чтобы уйти от опасности впасть в плакатный реализм, последние кадры даны проекцией романтизированной подводной съемки на занавес. То ли быль, то ли небыль.