Эпос о мигрантах

В Театре им. Маяковского уже есть два эпических полотна соотечественников – режиссера и драматурга, которые отлично понимают друг друга. «Русский роман» о семье Льва Толстого и «Кант» – о жизни немецкого философа. Теперь литовский драматург написал документальную пьесу о наших днях. А Миндаугас Карбаускис придал злободневной истории размах классического романа, не побоявшись растянуть историю унижений мигрантов на три с лишним часа сценического времени.

Мигранты на чужбине выделяются. Фото РИА Новости

Сегодня в театре уже привыкли к тому, что документальные пьесы – это продукт быстрого реагирования и малой сценической формы. А камерность и сценографический аскетизм априори сопутствуют таким постановкам. Худрук «Маяковки» с постоянными соавторами Марюсом Ивашкявичюсом и художником Сергеем Бархиным, похоже, решили эти стереотипы разбить. «Изгнание» играют в филиале на Сретенке, это не большая, но и далеко не малая сцена и зал. Больше десятка героев в пьесе и чуть меньше артистов на сцене. Каждый играет по две, а то и три роли, точно как персонажи – литовцы, мигрировавшие в Англию, – меняют свои имена ради выживания. Для того чтобы написать хроники жизни одной нации с ущемленными правами в чужом государстве, драматург лично отправился в Лондон, где в течение месяца «изучал» рабочие окраины. И хотя, пьесу уже успели сыграть в Англии, написана она словно на русских актеров. А главный герой и вовсе полурусский, полулитовец – Бен Ивановс. Его играет Вячеслав Ковалев, создавая расхожий типаж русского провинциала в поисках лучшей жизни. Он груб и прост, любит слово «рвать» вместо известного ругательства. Эдакий приспособленец, выживший в «антисанитарных» условиях миграции не потому, что Богу молился (хотя Христос деревянный даже значится в списке действующих лиц), а потому, что мимикрировал изо всех сил, карабкаясь выше и выше по социальной лестнице. Как раз о Боге тут есть оригинальное размышление: их объединил Христос, а нас, «завоевателей», открывает главный герой – Чингисхан.

«Изгнание» – трехчасовой монолог от первого лица с множеством оживших эпизодов «хроники одного путешествия». Вынужденного путешествия в другую страну и больше – внутрь себя. Сверхподробное, поэтапное исследование человека, который, оторвав себя от корней, языка, места своего рождения, тщится врасти в чужое общество. В финале, из избитого бомжа став лондонским констеблем, герой приходит к иллюзорному благополучию. Ивашкявичюс заставляет его литературно рефлексировать: «Я хотел стать Человеком», – говорит в конце Бен, он же поляк Марек, он же англичанин Роберт. Но чего стоила эта кажущаяся теперь налаженной жизнь? Вопрос «Что ты хочешь от жизни?» герой задает всем своим землякам, встреченным на пути. И у всех находится свой микросюжет социального разложения. Как литовский физик в Лондоне работает ищейкой отстрелянных аристократами уток или романтичная девушка-фотограф, пройдя через множество рук, надевает хиджаб – торговать в лавке мужа-мусульманина овощами и рыбой. Потому что зацепиться нужно здесь, а обратный билет домой ежемесячно отправляется в мусорку. Ивашкявичюс, конечно, не сгущает краски, и в этом ключевое отличие от российской новой драмы, любящей нагнетать черной краски. «Изгнание» написано светло и с огромной долей юмора. Больше, конечно, бытового, простецкого, схожего с языком литовских пролетариев, о которых драматург пишет. Но есть и стилизация чисто английского юмора. Вроде Джерома К. Джерома. Особенно «Трое в лодке» вспоминаются, когда два литовца начинают тонуть в Темзе.

Пьеса, а она замечательно переведена Георгием Ефремовым, парит на стыке литературы и документалистики, предельно жизненные – по драматургии и языку – диалоги перемежаются романными красивостями («это было время, когда башни-близнецы еще стояли, но принцесса уже умерла»). Теракты (тот самый первый, лондонский), как неотъемлемая часть жизни, тоже возникнут. Ивашкявичюс очень точно показывает, как слепая ненависть по цепочке переходит от человека к человеку, когда всех «иных» лепят в однородную массу убийц.

Кроме развития сюжета в спектакле любопытно следить за тем, как голая жизнь на сцене обретает метафорическую театральность. Карбаускис легкими штрихами превращает неприглядную и жесткую, порой уже утомительную, повествовательность в череду занимательных этюдов, оставляя актеров один на один с пустым пространством. Сергей Бархин залатал сцену сизым, по-литовски сумрачным металлом, словно бункер; из него, как из проклятого места, уехать уже никто не сможет, только прахом в погребальной урне. За чем эти люди ехали и что обрели – ответить невозможно.