Дарья Курдюкова
Фото с официального сайта Еврейского музея и центра толерантности
В Еврейском музее и центре толерантности проходит выставка «Шолом-Алейхем. Писатель и его герои в искусстве, театре и кино», посвященная 100-летию со дня его смерти. Курируют ее старший научный сотрудник ИСАА МГУ Александра Полян и научный консультант Музея истории евреев в России и Еврейского музея и центра толерантности Григорий Казовский. О «менеджерском проекте» Шолом-Алейхема, его любви к Гоголю и о том, как он повлиял на написание Толстым «После бала», корреспондент «НГ» Дарья Курдюкова поговорила с Александрой Полян.
– В текстах к выставке вы пишете, что, когда в 1916-м Шолом-Алейхем умер в Нью-Йорке, с ним пришли проститься 100 тыс. человек и что он стал «главным символом литературы на идиш» в Штатах, в Европе и России, а затем в СССР. Как ему это удалось, учитывая антисемитизм в Российской империи и в СССР?
– На самом деле главным еврейским писателем он стал уже после смерти – когда стал практически единственным таким писателем. Спросите кого-нибудь сейчас, что они знают о еврейской литературе, написанной на еврейских языках, – скорее всего русскоязычный читатель назовет только его. Он пришелся ко двору советской конъюнктуре. Поскольку, когда есть общегосударственный антисемитизм, правильно показывать, что его нет, и любить какого-нибудь героя. Есть исследование о еврейской литературной жизни в советской Москве, где показано, как в сталинское время Шолом-Алейхем из одного из писателей превращался в «икону» всего. Такая мифологизация была удобна. Во-первых, он был популярен при жизни. Во-вторых, есть причины в его творчестве, о которых я еще скажу. В-третьих, его работы лишены мистицизма, любви к хасидам и прочих вредных для советской идеологии вещей, а обращены к радостям и горестям простого еврейского человека. В СССР из него еще сделали провозвестника революции, такого еврейского Горького, потому что у него есть роман «Потоп» о первой русской революции. А в 1920–1930-е его считали мучеником: он болел туберкулезом, но не плакался. Я не преувеличиваю, есть стихи тех лет, где его представляли мучеником, причем страдал он, естественно, за народ.
Что касается его самого, он был талантливым писателем, но у него был и эдакий «менеджерский проект», а создателем еврейской профессиональной литературы он стал случайно. В отличие от многих предыдущих писателей» у него была довольно благополучная жизнь и просвещенный отец, который дал детям и светское образование тоже.
– Шолом-Алейхем же еще удачно наследство после женитьбы получил?
– Да, он работал учителем в доме богатого арендатора, у которого была единственная дочь. И получилось то, что обычно в таких случаях получается. После разных передряг Шолом-Алейхем с дочерью хозяина поженились, отец все-таки принял его, так что тот стал единственным наследником по мужской линии. Правда, оказался крайне неудачливым и все просадил на бирже. Но зато часть средств он вложил в первый толстый журнал на идиш – «Еврейскую народную библиотеку». И там, кстати, сделал раздел критики, что очень важно для литературы, которая недавно саму себя еще не осознавала. Потом семья переехала в Киев, и, когда деньги вдруг закончились, он начал много писать в расчете на гонорары. И пробовал другие окололитературные способы заработка вроде переработки литературных произведений для театра. Хотел сотрудничать и с кино, но при жизни ничего из этого не вышло, фильмы по его произведениям стали снимать вскоре после его смерти.
В литературе считалось «правильным» писать на иврите, а на идиш, языке большинства евреев, – нет, и все, кто писал на идиш, этого как будто стеснялись, поскольку не было традиции, на которую можно опереться. Эту «мантру» повторяли писатели 1830–1870-х годов. А Шолом-Алейхем писал о существовании еврейской литературы, добавляя, за кем из писателей она пошла, а за кем – нет. В ситуации, когда эта литература делала вид, что ее нет, перечисление огромных списков писателей производило впечатление. Он же создал семейный миф еврейской литературы: ее дедушкой назвал Менделе Мойхер-Сфорима, отцом – Ицхока-Лейбуша Переца, а внуком – себя. Это представление о «семье» оказалось очень удачным и прижилось. Например, когда в XX веке издали произведения более раннего писателя, Соломона Эттингера, его назвали прадедушкой еврейской литературы.
Кроме того, Шолом-Алейхем создал интригу: у него был литературный конкурент Шайке Шомер, которого Шолом-Алейхем всячески травил. В конце концов тот сбежал в Америку, но Шолом-Алейхем настиг его и там. То есть был сделан большой шаг от ситуации, когда еврейская литература никому не нужна, до ситуации, когда ведется конкурентная борьба, хотя иногда и черными методами.
Наконец, прежде литература была обращена преимущественно к социальным проблемам еврейской общины, в частности, к проблемам воспитания. А Шолом-Алейхем, например, в «Мальчике Мотле» вообще-то крайне мрачную картину нищеты и разных ужасов изображает иначе – детство-то все равно оказывается жизнерадостным. Он показал простому читателю его самого привлекательным. Его любимым писателем был Гоголь, несмотря на весь антисемитизм последнего, а у того тексты про украинский хутор в «Вечерах на хуторе близ Диканьки»" насыщены романтическими деталями быта. Шолом-Алейхем стал так же изображать местечки. Он делал вид, что обращается к ассимилированному читателю, который уже не знает, что такое местечко. Хотя на самом деле его читали в местечках. Но в этом смысле он предугадал своего будущего читателя. И еще он настаивал на переводах на русский.
– Он ведь и сам писал по-русски в юности?
– Несколько ранних рассказов. Но потом настаивал на хороших переводах, в том числе и для нееврейских читателей. Что касается Штатов, там его популярность связана прежде всего с ностальгией по Восточной Европе и по местечкам, ну и просто это талантливая литература уже известного писателя.
– Одним из собирательных образов местечка стала придуманная им Касриловка в одноименном цикле...
– Это литературная традиция, начавшаяся с одного из его предшественников. Тот придумал собирательный и одновременно фантазийный образ местечка. У последующих писателей были свои выдуманные местечки и города. У Менделе Мойхер-Сфорима, например, появляются Глупск и Тунеядовка.
– В духе Салтыкова-Щедрина.
– Да, он сильно на них повлиял. Касриловка Шолом-Алейхема – словообразование от древнееврейского имени, которое переводится как «Венец Божий», у писателя это иронически употребляется – как «бедняк», «горемыка», какими и были его герои. С одной стороны, это вписывается в предшествующую традицию, а с другой – они хотя и бедолаги, но живут вполне счастливо, и к ним даже приходит прогресс с электричеством, поездами и т.д. В этом, кстати, он повлиял на еврейских писателей, которые изображали общины, стоящие на грани перемен.
– Вы, кажется, впервые показываете его письма к Толстому и Чехову. Он писал их после кишиневского погрома 1903-го?
– Да, они опубликованы, но их еще не выставляли, у нас – фотокопии. После этого очень кровопролитного погрома он сделал альманах «Помощь», чтобы собрать средства для пострадавших. И обратился к разным писателям с просьбой что-то прислать на тему насилия. Сначала к Толстому, который начал писать рассказ, но к сроку не успел, и в итоге отправил три уже опубликованные истории. Однако над этим рассказом Толстой продолжил работать, и так появился «После бала». А Чехову, видимо, уже по состоянию здоровья было не до того, он не ответил.
– Фильмы конца 1910-х по Шолом-Алейхему не сохранились, и вы показываете «Еврейское счастье» театрального режиссера Алексея Грановского 1925 года с Соломоном Михоэлсом в главной роли. Сценарий писал Бабель, оформлял фильм Натан Альтман. А как Шолом-Алейхем относился к театральным постановкам по своим произведениям – знакомился с актерами, смотрел репетиции?..
– Он вообще придавал театру огромное значение и хотел развивать еврейский театр, который был еще очень молодым. Он был создан в 1870-х Авромом Голдфаденом в Румынии. По сути, это была оперетта, а большинство пьес для этого театра написал он сам. Хотя в царской России еврейский театр запрещали, но он был очень популярен. И очень популярен был в Польше. Шолом-Алейхем писал статьи о том, каким должен быть еврейский театр. Он хотел поднять его уровень и перейти от оперетты к чему-то более высокому, чтобы он был сопоставим с театрами других народов. Уже ставили Островского, Сухово-Кобылина, Чехова. Уже был театр Ибсена и Стриндберга. Шолом-Алейхем заключил договор с одним из еврейских театров, чтобы самому перерабатывать для него произведения и писать пьесы. Насколько я знаю, в Америке он тоже пытался сделать что-то новое. Но мы ограничены российскими собраниями, поэтому показываем разнообразие ГОСЕТов – московского, минского, одесского... Интересно, как менялся ГОСЕТ. Есть фотографии декораций Исаака Рабичева к спектаклю «200 тысяч» по «Крупному выигрышу» Шолом-Алейхема, поставленному в 1923-м Грановским в Московском ГОСЕТе. Это больше всего похоже на изображения театра Мейерхольда с конструктивистскими декорациями. А в конце 1930-х стилистика, естественно, переменилась на псевдореалистическую. У нас есть поздние – 1940 года – эскизы декораций Натана Альтмана к «Заколдованному портному» для Киевского ГОСЕТа.
– У вас еще много книжных иллюстраций, и того же Альмана.
– Поскольку Шолом-Алейхем построил творчество так, будто рассказывал о местечке ничего не знающим людям, то его иллюстрирование превратилось в иллюстрирование старой жизни. Альтман, например, для рисунков использовал фотографии, то есть стремился к документальной точности. А Анатолий Каплан свои иллюстрации помещает то в раму зеркала, то в раму в виде надгробия, которые он тоже где-то видел и зарисовывал. Но есть и совсем другое, и мы показываем, в частности, примитивистские рисунки Герша Ингера.
– Были у Шолом-Алейхема подражатели?
– Многие ему подражали, но многие и полемизировали с ним. Кто-то заимствовал мотивы, кто-то, как Исаак Бешевис-Зингер, просто «передирал». Введенные Шолом-Алейхемом мотивы потом активно разрабатывались. У Залмана Шнеура в «Шкловцах» к дочери одного жителя города Шклов приезжает с Украины жених. И это типичный шолом-алейхемовский персонаж – неудачливый предприниматель, пускающийся в бесконечные авантюры, в нем довольно легко узнается Менахем-Мендл Шолом-Алейхема, но это почти пародия.
Что касается языка, то когда в экспедициях спрашиваешь «Что такое литературный идиш?», тебе отвечают, что это идиш Шолом-Алейхема, но на самом деле это не так. Он принимал некоторое участие в формировании письменного стандарта, но в диалектном отношении – нет, поскольку литературный идиш сформировался до диалектов, а Шолом-Алейхем писал на украинском. И потом он не такой уж великий стилист. Вообще дальнейшее развитие еврейской литературы пошло скорее не за Шолом-Алейхемом, а за Ицхоком Перецем. Первый оказался писателем для читателей, а второй – для писателей.
