Про живых людей из мертвого дома

За масками сложно разглядеть человеческие эмоции. Фото предоставлено пресс-службой театра

Электротеатр «Станиславский» в противовес предыдущим «европейским» сезонам – с премьерами Ромео Кастелуччи, Теодора Терзопулоса, Хайнера Геббельса – нынешний формирует под знаком российской режиссуры. На Малой сцене работают молодые режиссеры – ученики Бориса Юхананова, на Основной осенью прошел «Тартюф» Филиппа Григоряна, а сейчас премьеру представил режиссер Владимир Космачевский. Главного героя в постановке по пьесам драматурга Герхарта Гауптмана сыграл народный артист Владимир Коренев.

Со времен юханановской «Синей птицы», которая открыла обновленный два сезона назад театр, корифей труппы новых ролей не получал. Спектакль, на постановку которого был приглашен режиссер Владимир Космачевский, собственно, и поставлен на Коренева – харизматичного старца, человека еще прошлой эпохи. Образ 70-летнего Маттиаса Клаузена, тайного советника и отца большого семейства, – это масштаб и объем, это драма личности. Владимир Коренев внешне напоминает в этой роли Эйнштейна. Трогательного интеллектуала с всклокоченным париком и бархатистым, убаюкивающим голосом.

На склоне лет Клаузен влюбляется в молодую девушку – находит свое последнее счастье, но его желание распоряжаться своей судьбой натыкается на сопротивление выросших детей. Семья видит лишь соперницу в борьбе за наследство и влияние на главу дома. Этот сюжет – символическая трагедия семьи – вечный. Тут можно вспомнить немало литературных аналогов – от дочерей короля Лира до семейства «Большого папы» из «Кошки на раскаленной крыше» Теннеси Уильямса. В том, как повзрослевшие дети у Гауптмана отказывают отцу в свободе, сквозила наступающая катастрофа Германии 40-х. В спектакле Электротеатра катастрофа уже случилась. Мы застаем мир, застывший в тлене, присыпанный пеплом забвения. «Пыльную мертвечину» воссоздает на сцене художник Юрий Хариков, который, по сути, и делает этот спектакль. «Картинка» здесь – это фактически чуть ли не то единственное, из-за чего стоит спектакль увидеть. Вообще роль сценографа-дизайнера выдвинулась в последнее время в театре на передовую.

Динамичные, но в то же время монументальные интерьеры и всепоглощающий визуальный «ключ» к спектаклю, придуманные художником, играют злую шутку с режиссером и актерами. Декорации и колористическое решение становятся отменной «упаковкой» спектакля, закрывая, однако, работу актеров. Стилистикой нуара Юрий Хариков покрывает все – от густого черно-белого, даже агрессивного, грима на лице каждого из актеров, до смоляных торшеров, обуглившихся книг, закоптившихся ножек перевернутых стульев, напоминающих могильные ограды на кладбище. Семья Клаузенов (сыновья, дочери и их супруги) уже «мертва», и последнего из «живых», своего отца, еще способного испытывать безвозмездные чувства, они словно преследуют. Весь спектакль оказывается пролонгированным ожиданием кончины главы семейства, и, кроме этого сюжетного события, окутанного атмосферой пустоты и одиночества, что поджидают каждого на этой земле в минуту смерти, в конце зрителя ничего не ждет – все уже случилось во всех смыслах. А подтексты и ассоциации стерлись под густым штрихом кисти постановщика.

Владимир Космачевский, приглашенный наверняка за свою приверженность в молодости поисковому театру (он начинал вместе с небезызвестными Климом, Мирзоевым и Саркисовым в «Творческих мастерских» 90-х, где исповедовали театр-лабораторию), – режиссирует отнюдь не «открытый», как заявлено в жанре, спектакль, а «закрытую» иллюстрацию к пьесе. Пьесе, которая отнюдь не звучит современно, а даже напротив – местами нестерпимо громоздка и стара.

В 70-х «Перед заходом солнца» в Малом в сугубо реалистическом духе ставил Леонид Хейфец с Михаилом Царевым в главной роли. Это укладывающееся в генеральную линию реализма прочтение драматурга-натуралиста было максимально близко к автору (что можно зафиксировать даже по сохранившейся записи), не требующему усиления символизма, исторического пророчества, а воплощения человеческих взаимоотношений персонажей. У Космачевского актеры, ограниченные жесткими и – самое обидное – ненужными в таком настойчивом и навязчивом решении рамками, не могут вырваться в театр человеческий. Человеческие интонации, изредка подключающие зрителя, звучат в этом формалистском спектакле лишь у немногих – у Владимира Коренева (хотя он, по задумке, и должен отличаться от остальной массы механических голосов), Нины Фирсовой (фрау Петерс), Леры Горина (Генефельда), Ирины Кореневой (Беттины Клаузен). Тяжелое и вредное слово «формализм» так и идет по пятам в этой погоне за яркой оболочкой в театре.